Да?!
– Тоже мне новость... – презрительно цыкнул зубом рыжий.
Он-то надеялся: может, война какая новая приключилась! А тут... Подумаешь, 'дядя' Навплий-эвбеец своего сына Паламеда (спасибо Алкимовым зубодробительным урокам! имя молодого Навплида само всплыло!) женить надумал.
– Новость, да!
– Раздакался... Кто невеста хоть?
Ворон-Коракс изумленно вытаращил глаза, сверкнув белками:
– То есть как – кто?! Твоя сестра, маленький хозяин, да!
Память ты, моя память... острое чувство опасности ударило сразу, со всех сторон, без всякой видимой причины – я кожей ощутил, как скорлупа моего собственного Мироздания, скорлупа яйца, которое было моим личным
Не случалось!
Моему миру, всему, что было мне дорого, – и мне самому в том числе! – грозила опасность. От кого? От эвбейского басилея Навплия, которого я-маленький однажды мельком видел у отца в гостях? От его сына Паламеда, которого я не видел никогда? От предстоящей свадьбы? Помню, при этой мысли треск скорлупы, заполнявший мои несчастные уши, взревел штормовым прибоем и медленно пошел на убыль.
Я понял: это означает – 'да'.
Любимое Вороново словечко.
Но почему?!
– ...не слышишь? Жрать пошли, да?
– Да, – словно в беспамятстве, кивнул рыжий подросток. Побрел к костру вслед за Вороном. Ноги плохо слушались, оскальзываясь на тех самых камнях, по которым только что уверенно носили своего хозяина с грузом на плечах.
Может быть, новый груз оказался куда тяжелей?
– Садись с нами, басиленок! – так, с легкой руки вездесущего Эвмея, его называли теперь и пастухи, и мореходы, и... да все, почитай, называли! Кроме эфиопа с няней.
Одиссей привык.
Моряки подвинулись, уступая место; в руки сунули дымящийся, истекающий горячим жиром ломоть баранины, предусмотрительно уложенный на тонкую ячменную лепешку. В деревянную чашу нацедили на треть вина и под взглядом бдительной Эвриклеи изрядно долили водой – куда больше, чем хотелось бы Одиссею.
Впрочем, сейчас он не обратил на это внимания.
Дружно плеснули из чаш в костер – Амфитрите-Белоногой, морским старцам Нерею с Форкием, помянули также Эола-Ветродуя – и приступили к трапезе.
Смачно трещали разгрызаемые крепкими зубами кости. Весело трещали поленья в костре. А в ушах Одиссея стоял иной треск – треск окружающей его скорлупы. Треск привычного миропорядка, готового рухнуть. Он не слышал пышных здравиц и соленых морских шуток, не слышал других, мелких и пустых новостей; он был не здесь. Съежился внутри маленького мира, которому грозила опасность. Пронзительное ощущение беззащитности, хрупкости собственного бытия, угрозы, нависшей над ним и его близкими, не давало покоя.
Надо что-то сделать! Предотвратить угрозу! Отвести удар от Итаки! отца! мамы!..
Но – как?
Рыжий подросток не знал – как. Просто вдруг, без видимой причины, ему стало
'Ты сделаешь все, что понадобится. Завтра явишься к отцу – а там посмотрим. Если нужно будет убить – убьешь. Если нужно будет обмануть – обманешь. Если нужно будет предать – предашь. Твой личный
И безумный треск наконец исчез. Лишь перекликались угли в догорающем костре, подергиваясь сизой изморозью пепла.
Рыжий басиленок тупо смотрел в пустую чашу.
– Ты чего, да? – спросил эфиоп.
– Ничего.
Галька ворочалась под босыми ступнями. Сандалии остались у костра, возвращаться за ними было лень, и с неба насмешливо мерцали мириады глаз звездного титана Аргуса.
Другой Аргус – земной – бесшумно стелился позади.
Было плохо. Ой, мамочки, как же плохо-то! В ушах насмешливо толклась память о треске, раздирающем бытие надвое. Ты безумец! рыжий, ты безумец! кого боги хотят покарать...
