type='note'>[75], полный вина, Косматому в облике грациозного юноши. Оба были одеты в хитоны, пестрые, как луг весной. В руках Косматый держал тирс; Меламп — ветвь гранатового дерева. От них, хоронясь за колонну, увитую змеями и увенчанную треножником, ползла прочь синекожая женщина, чьи волосы — буря, а взгляд — бездна. В ее чертах, искаженных страхом, узнавалась Лисса — богиня безумия, рожденная из крови оскопленного Урана-Неба. Вокруг же ликовали сатиры, похожие на аргосских юношей, как родные братья; еще дальше начинался орнамент — волны, кудрявые барашки над пучиной, где дремлют чудовища…
«Это не люди. Это даже не рисунок на керамике. Это пляска теней. Обитатели Аида, хлебнув жертвенной крови и обретя подобие жизни, спешат насладиться кратким мигом бытия — пока вновь не канули во мрак беспамятства…»
Чьи это были мысли — внука? деда?!
Что это было: предмет или образ?
Круг танцующих распался. Порыв ветра растрепал пламя факелов. Тени заметались по поляне, не позволяя уследить за тем, что творилось. Ожили кусты, деревья и скалы — ветер, куражась, играл огнями и тенями. Смолкли тимпаны и дудка, хотя звук их чудился повсюду. Паутина ветвей-призраков качалась над источником, скользила по земле — в ней, в хищной паутине, сплелись, выгибаясь от страсти, нагие тела. Сторукое, стоногое, многоглавое существо по имени Оргия рыдало от любви к себе. Блеск пота и масла — эвоэ! — женщины превращались в мужчин, мужчины в женщин — эван эвоэ! — в пантер, быков, ястребов; хохот становился ревом, рев — стоном, стон — песней.
Символ — плотью; плоть — символом.
Торжество плоти над рассудком, свободы над правилами. Совокуплявшимся, как зверям — как богам! — было все равно, кто чей отец и мать, сын и дочь, сестра и брат. Агриония — побуждение к дикости. Фаллагогия — фаллическая процессия. Вакханалия, дионисия… И все же: соитие взамен убийства, вино — вместо крови. Разлив Хаоса на глазах обретал русло.
— Сейчас, — шепот Мелампа был едва слышен. — Еще немного…
Тела двигались все быстрее. Острый, как лезвие ножа, будоражащий запах накрыл Сикион, мешаясь с винным духом, испарениями сырой земли и факельной гарью. Скалились рты, исходя пеной и хрипом. Белки закатившихся глаз были подобны бельмам слепцов. Аргивян сотрясали конвульсии…
— Пора.
Меламп скользнул вниз, растворившись во мраке — тень среди теней. Дюжина ударов сердца, и фессалиец возник у источника. Стих ветер, факелы вспыхнули ярче. Стало ясно: источники света образуют сходящуюся спираль. Меламп простер руки к вакханкам. От плечей до кончиков пальцев пробежала тошнотворная волна.
— Дедушка! — мальчика чуть не вывернуло. — Смотри!
— Молчи! Вижу.
Ног у Мелампа не было. Человеческий торс фессалийца ниже ягодиц переходил в змеиный, лоснящийся аспидной чешуёй хвост. Конец хвоста исчезал в земле, словно корень невиданного дерева. Свистящий шепот Мелампа бритвой вспорол пространство оргии. Здесь, в тени утеса, он был едва слышен, как если бы у мальчика вдруг заложило уши. В ответ на шеях и головах вакханок зашевелились змеи — живые, полудохлые, безнадежно мертвые, они пришли в движение. Ни уж, ни гадюка не душат жертвы. Но сейчас, повинуясь воле фессалийца, змеи с готовностью изменили своим привычкам. Юноши-оргиасты, покинув женщин, спешили к Мелампу, ожидая приказаний. На лицах аргивянок вакхический экстаз сменился животным ужасом. Змеи стягивали кольца все туже, и силы менад, рвущих в клочья зверей и детей, не хватало, чтобы разорвать смертельные объятия.
Одна из женщин, шатаясь, поднялась на ноги. Вцепилась в живую удавку. На руках набухли жилы, лицо налилось синевой удушья. Вакханка боролась из последних сил. Шаг, другой — шум Асопа стал ближе. Женщина ускорила шаги, побежала, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь на ноги. Остальные устремились за ней. Вода притягивала вакханок; в ней они видели спасение от взбесившихся змей. Раздался громкий всплеск. Еще один. И еще. «Пять… семь… девять… — считал про себя мальчик. — Двенадцать…»
— Вытаскивайте их! — закричал Меламп. — Быстрее!
Юноши кинулись к реке: и загонщики, и оргиасты.
Горгоны не двинулись с места.
8
Хмурое утро вставало над Страной Огурцов. По уступам исполинской лестницы текли пряди седого тумана. Забирались под одежду, трогали тело зябкими пальцами. Амфитрион чихнул — звук вышел глухим, увязнув в белесой мгле — и проснулся. Хитон отсырел, шерстяной плащ пропитался влагой — хоть выжимай. Шмыгнув носом, мальчик с трудом выпростался из плаща, как Зевс из хватки Тифона-Стоглавца — и, стуча зубами, запрыгал по камням в надежде согреться.
Сейчас бы солнышко…
Он взглянул на восток, но там, скрытая туманом, громоздилась туша горного кряжа. Небо нависало над головой, притворяясь крышкой котла. И туман — пар над похлебкой. В котле хотя бы тепло… Вспомнилась история дедушки Пелопса, которого сварили на обед богам. Сколько дедушке Пелопсу было лет? Мой ровесник, вздрогнул мальчик. Нет уж, мы лучше побегаем… В памяти смутно проступило вчерашнее: тени до небес, руки титанов рвут на части ребенка-ягненка, снова — котел на огне, будь он проклят… Нет же, это ему привиделось! А остальное? Оргия; змеи-удавки, плеск реки… Что случилось дальше, он не помнил. Наверное, не выдержал, заснул. Вот и ломай теперь голову: где правда, а где игра воображения? Угольки ночных событий еще рдели, но уже подернулись сизым пеплом. Зато утренняя сырость была настоящая, никаких сомнений!
Амфитрион передернул плечами. Если Гелиос заспался, надо хоть костер развести!
Он оказался не первым, кого посетила подобная мысль. Трое аргивян и Тритон колдовали над кучкой веточек, травы и мха. Искры летели с кремней, Тритон дул так, что Борей обзавидовался бы, но огонь гас, едва вспыхнув. Так и аргивяне — уподобясь огню, они время от времени замирали живыми статуями. Костер терял для юношей всякую ценность. Лица делались отрешенными, на них проступал отпечаток… Сопричастности? Ощущения, что вчера оргиасты прикоснулись не к бесстыдству и дикости, а к тайне? Вышли за пределы, от века положенные людям? Мальчику не хватало слов, чтобы выразить свои мысли. Из него растили воина, а здесь нужен был жрец — или аэд.
— Еще! — рявкал Тритон. — Дым пошел! Еще давай!
Юноши вздрагивали и вновь брались за дело.
Лагерь просыпался. В тумане бродила неприкаянная молодежь Аргоса. Казалось, спросонья они не могут сообразить: где мы? кто мы? Что здесь делаем?! Горгоны, напротив, были заняты делом: собирали вещи, доставали еду. Живот мальчика свело отчаянным спазмом. Вчера у него маковой росинки во рту не было. Отыскав свою чудом уцелевшую сумку, Амфитрион запустил руку внутрь. Лепешка размокла, остатки сыра раскрошились… Амброзия! Нектар! Пища богов! Чувствуя себя бессмертным и вечно молодым, он с сожалением отправил в рот последние крошки.
В этот момент туман расступился, пропуская двоих…
Троих.
Горгоны несли женщину. Руки вакханки волочились по земле. С шеи свисала дохлая гадюка. Лицо — воск с просинью; на глазу сидит муха, сучит лапками… К горлу подкатил комок. Съеденное запросилось наружу. Сам не зная зачем, Амфитрион увязался за Горгонами. Шестеро, вскоре увидел он. Шесть мертвых женщин, вместе с той, что принесли сейчас. Их аккуратно уложили в ряд — тех, кто не выдержал гона, кого не успели вовремя извлечь из черных вод Асопа…
В стороне, под вековым платаном, сидел Персей. Кусок отслоившейся коры упал ему на колени. Пальцы Персея играли с корой, превращая ее в труху. Мальчику представилось: дедушка всю ночь не сомкнул глаз. Сторожил покой спящих. Сын Зевса не знает усталости, он может вообще не спать. В отличие от сына хромого Алкея. В отличие от сыновей всех на свете отцов, каких ни возьми.
