Амфитрион каменеет. Ему чудится: в зале воскресла бабушка Андромеда.
— Где вы были? Где?! Мой дед, хромой калека… Единственный — Персеид!
В мрамор превращаются все.
— А вы… Бейте нас, герои! Меня, маму — бейте, могучие!
Такие слова — смертный приговор. Это мои мысли, думает Амфитрион, любуясь самоубийцей. Я, воин, промолчал. Она же…
— Прячьтесь за Алкеевой спиной! Бейте нас, рубите мечами…
У ванакта дергается щека. Лицо наливается дурной кровью. Ударь молния посреди зала — Электрион не заметит. Копье старшего из сыновей меняет владельца. Сына — на отца. Жало нацелено в грудь дочери. Жало дрожит от нетерпения. Копью хочется разить. Копью не дают. Копье держат две руки. Рука дяди — и рука племянника.
…успел, понимает Амфитрион. На сей раз — успел.
Каменеют мышцы. Вздуваются жилы. Дыхание со свистом рвется наружу. Летят мгновения — капли в клепсидре. Нагота против царского пурпура. Сила против силы. Копье со стуком падает на пол. Электрион храпит, как загнанная лошадь. И начинает хохотать, сгибаясь в три погибели. В зале переглядываются. На лицах — испуг. Неужели боги лишили ванакта разума?
— Персеиды! — вопит хозяин Микен. — Бешеные! Наша кровь…
Палец тычет в онемевшую Алкмену.
— Сочувствую твоему будущему мужу!
Теперь хохочут все мужчины.
— Завидую ее мужу, — тихо говорит Амфитрион.
— Нравится? — ванакт кивает на дочь. — Забирай!
И хлопает племянника по плечу, едва не сбивая наземь:
— Клянусь Олимпом, она твоя!
Стасим
С террасы были хорошо видны отроги Айноса. Густо поросшие черными елями, они казались выточенными из меланита[20]. Вершину укутали облака, скрывая блеск снегов. Зевс спит, подумала Комето. На Тафосе бытовала примета: если алтарь Зевса Айнесийского, воздвигнутый на макушке горы, утонул в шерсти облачных овец — Громовержец дремлет, и можно не беспокоиться.
Загадывай желание — сбудется.
Над морем собиралась мгла. Прекрасней весеннего ковра фиалок; ужасней кровоподтека на детском лице. Мгла клубилась, перетекая из праздника в кошмар. Свет солнца размывал в ней белесую проталину. Там, в млечной глубине, погромыхивало — колесница Гелиоса плясала на щербатом краешке неба. От воплей чаек закладывало уши. Ветер, подкрадываясь исподтишка, шаловливым псом трепал край пеплоса. «Давай полетаем?» — предлагал ветер. Ни за что, отказывалась Комето. «Почему?» — изумлялся ветер. Ты предатель, объясняла Комето. Не ты ли по просьбе Эроса выкрал для него хрупкую Психею? Не ты ли из ревности подтолкнул диск, убивший красавца Гиацинта? Не ты ли, наконец, топишь ладьи моего отца, когда они идут у берегов Мессении?
«Я? — изумлялся Зефир[21]. — Ты меня с кем-то путаешь, дитя…»
И снова:
«Давай полетаем, а?»
Немая рабыня — девочка, привезенная отцом с Киферы — внесла блюдо с черепашьими яйцами. Брызнула водой на смоквы и ягоды тутовника, заранее уложенные в корзину-плетенку.
— Возьми, — разрешила Комето.
Рабыня отчаянно замотала головой.
— Бери, дура! — с притворной злостью крикнула Комето.
Кланяясь, рабыня взяла яйцо. Искоса глянула на хозяйку, взяла второе. Это была их излюбленная игра: в покорность и строгость. Впрочем, девочка знала: провинись она всерьез, и Комето не задумается перерезать ослушнице горло. Девочка уже видела, как оно бывает.
— Отец вернулся?
Да, жестом показала рабыня.
— Где он?
Девочка переплела пальцы — так она показывала, что Птерелай с сыновьями.
— Обидеться, что ли? — задумчиво спросила Комето.
Пятясь, рабыня исчезла.
Лет до двенадцати Комето, дочь Птерелая Тафийца, считала себя мальчиком. Судьба одарила отца шестью сыновьями от шести жен. Родив мальчишку, жена умирала. Лекари диву давались: с чего бы здоровой женщине исчахнуть за месяц? Воля богов, не иначе… За спиной Птерелая лекари шептались о страшном. Печальную судьбу жен они связывали с неуязвимостью мужа. Ссылались на проклятие Медузы — изнасилованная Посейдоном, дедом Птерелая, та прокляла бога-насильника. С тех пор детям и внукам Колебателя Земли не везло с законными супругами. С наложницами Птерелаю везло больше — их у вождя телебоев была уйма, и все оставались живы, хоть и бесплодны.
Так или иначе, четвертая жена Птерелая — здоровенная бабища с Закинфа — кроме сына, успела принести мужу еще и дочку, прежде чем сойти в Аид. Дочь росла в буйной компании братьев, которые — редкость в царских семьях от Крита до Фракии — обожали сестру до умопомрачения. Дрались с ней по любому поводу, таскали с собой на скалы — обирать птичьи гнезда; бранились, пока не хрипли, дарили подарки и через день отбирали… Но стоило любому из Птерелаевых отпрысков поймать косой взгляд, брошенный чужаком в сторону Комето, или услыхать шуточку, отпущенную по поводу имени сестры[22] — вся шестерка гурьбой кидалась на смельчака, не глядя, сверстник это или взрослый мужчина.
Нет, не шестерка.
Комето бросалась в бой седьмой, но никак не последней.
Когда у нее начались женские крови, это мало что изменило. Рабыни быстро просветили любимицу вождя насчет «красных слез чрева»; она приняла это, как должное. В конце концов, у Хромия слабый нос — тронь перышком, сразу кровит. А крошка Эвер мается головной болью в преддверии грозы. Комето сама растирала ему виски и затылок душистым маслом. Если братья уязвимы, отчего бы сестре остаться чистенькой?
— Айнос ниже Олимпа, — сказала Комето, глядя на море.
Это присловье она подхватила у отца. Для постороннего сказанное не несло особого смысла. Всякий знал, что Айнос и впрямь гораздо ниже Олимпа. Разве Щитодержец [23] избрал бы своей обителью гору, если бы та хоть на палец уступала ростом соседкам? Тайна присловья заключалась в понимании: кем бы ты ни был, боги над тобой. Птерелай — внук Колебателя Земли — часто повторял очевидное: Айнос ниже Олимпа! — и лицо отца делалось каменным.
— Небо выше Олимпа, — улыбнулась Комето.
Это была их с отцом тайна. Кем бы ты ни был, судьба над богами. Отец не любил, когда она говорила про небо в его присутствии. Хмурился, сдвигал брови к переносице. Словно боялся, что дочь подслушают.
Крупная бабочка села на перила. Комето протянула руку, и бабочка без страха перебралась к ней на палец. «Красавица,» — шепнула девушка. Крупная, не меньше броши, привезенной из земель хабирру, беспечная летунья сверкала золотом. Сзади крылья украшала кайма, черная с синим, и красно-бурый
