— Месяц назад я бы с тобой согласился. Но не теперь, после убийства.
— Наш отец тоже убивал родичей. Его очистили, и ничего не случилось. Это не проклятие, брат. Это будни семей, подобных нашей.
— Это проклятие, брат. От него не очистишь.
— Что ты хочешь сказать?
— Есть люди, от которых лучше держаться подальше.
— Ты предлагаешь мне выгнать гостей, попросивших убежища?
Алкей Персеид, басилей Тиринфа, сдвинул брови. «Да, предлагаю,» — ясно читалось в его молчании. Эхо непроизнесенных слов повисло в зале. Мигнула лампада, как от порыва ветра. Качнулись на стенах тени, словно в попытке обрести собственную жизнь. Поколебались — и замерли, осознав тщету усилий.
— Я не нарушу закон гостеприимства.
В подтверждение сказанного Электрион Персеид плеснул вином в сторону порога — Зевсу- Фиксию[2] — и отхлебнул из кубка. Год назад, при полном одобрении знати, жрецы Микен, где правил Электрион, возложили на его голову венец ванакта. С тех пор средний из трех сыновей Персея Горгоноубийцы взял за правило при любом удобном случае намекать на волю своего божественного деда. То, что владыка Олимпа приходится дедом далеко не ему одному, Электриона волновало мало. У Громовержца уйма сыновей, еще больше — внуков. Герои, чудовища, сосуды благородства и подлости… Но ванакт среди них один! Лишь он, Электрион Микенский, по праву осенен Зевесовой эгидой.
— Тебе не придется его нарушать. На твоих гостях — кровь брата.
— Что с того?
— Ты вправе отказать им. Никто тебя не осудит.
— И это говоришь ты, Алкей?! — возмущение Сфенела, младшего из Персеидов, дышало искренностью. — Сыновья Пелопса — родные братья твоей жены. И моей, кстати, тоже, если ты вдруг забыл. Не настолько близкое родство, чтоб оно помешало нам очистить просящих. Но и не настолько дальнее, чтобы мы отнеслись к ним, как к чужим.
— Да хранят нас Мойры от таких родственничков…
— Опасаешься?
— Да.
— Правильно делаешь, — Сфенел выдержал жесткий, испытующий взгляд старшего брата. Будто копье щитом встретил. — Ты прибереги свою опаску для лучшего случая. Эти двое — не угроза.
Электрион кивнул с одобрением. Вклиниваться не стал, давая возможность Сфенелу развить мысль. Язык у парня подвешен хорошо — не отнимешь. Пусть старается.
— Не скажи, брат.
— А я все же скажу. Зря трясешься, Алкей. Проклятие Пелопидов, говоришь? Проклятие на них, мы ни при чем. Не очистить от него, говоришь? И не надо. От крови — очистим, а проклятие — чужая забота. Нам-то чего беспокоиться?
— Бедняга Хрисипп тоже вряд ли беспокоился — по малолетству. Пока эти двое его в Аид не отправили.
В разговоре Персеиды тщательно избегали называть опасных гостей по именам. «Сыновья Пелопса, родичи, эти двое…» Имя значило больше, чем просто набор звуков. Произнеси вслух — обернется молнией.
— Ха! Хрисипп — тоже Пелопид. Значит, и он — проклятый. Одни проклятые убили другого. Нам-то что за дело?
— Ты сам напомнил мне о наших женах. Моя Лисидика, твоя Никиппа — кто они?
Сфенел расхохотался:
— Женщины! И, замечу, вполне бойкие.
— Дочери Пелопса, — отверг шутку Алкей. — Значит, дети наши тоже Пелопиды.
— Ты вечно осторожничаешь, брат, — не выдержал Электрион. Всем мощным телом он подался вперед. Охристый свет лампады заиграл на скулах микенца. — Сегодня ты превзошел себя. Далось тебе это проклятие!
— Оно не хворь, — поддержал Сфенел, — чтоб перекинуться на наших детей! Проклятие или есть, или его нет. Да хоть сотня Пелопидов заявись к нам очищаться!
Окажись в мегароне странник-рапсод — сложил бы героическую песнь, уподобив семейный совет Персеидов совещанию богов перед великой битвой. Еще не повержены древние титаны во главе с Кроном- Временщиком. Еще те, кого позже назовут Олимпийцами, собираются тайком — обсудить грядущее сражение:
То, что Гермий Психопомп на момент Титаномахии[3] еще не родился, рапсода вряд ли бы смутило. Однако бродячего певца в зале не наблюдалось — кто б его пустил? — и совет Персеидов, увы, остался невоспетым.
— Гони прочь легкомыслие, брат. Глупо будить спящую собаку. До сих пор проклятие Пелопидов дремало, и я не уставал благодарить богов за милость. Но эти братоубийцы…
Не в силах усидеть на месте, Алкей рывком поднялся с троноса — и поспешил налечь на дубовый посох, с которым не расставался. Высохшая левая нога басилея — память о болезни, перенесенной в детстве — отказывалась держать массивное тело. С годами Алкей еще больше раздался в плечах и сделался грузен, отчего хромота усилилась. Гостей басилей Тиринфа встречал, загодя обосновавшись в кресле. Сидя он выглядел не просто сильным — могучим! — полностью оправдывая имя, данное при рождении. Но в мегароне собрались самые близкие родичи. Прятать изъян было не от кого. Отчаянно заваливаясь на бок, старший сын Персея в волнении ковылял по залу. Тень его, дергаясь, металась по стенам. Огненные блики плясали на лице и плечах. Блестки седины в волосах вспыхивали искрами — и гасли. Сейчас Алкей походил уже не на Владыку Аида, а на возбужденного Гефеста[4], у которого что-то не заладилось в его лемносской кузнице.
— Как вы не понимаете? Вы, оба?! Наши гости — гром с ясного неба! Проклятье спит — они разбудят его… Стоит их принять, очистить — и Арголида умоется кровью! Я не провидец, но я чую беду…
Под сандалиями Алкея хрустел песок, которым был посыпан пол.
— Оставь будущую кровь пифиям, брат. Эти напророчат…
Встал и микенский ванакт. Медленно, зная себе цену, огладил бороду. Статный, с фигурой борца,
