ТРАЙГРИН-ПРЕДСТОЯЩИЙ
...припадает ли человек к стопам идола, возносит ли мольбы в храме, боится ли встречи с оборотнем или плюет на богохульное изображение – он верит; или не верит, что, в сущности, одно и то же. И клубится вера над человечеством, возносясь смерчем, опадая росой; горами движет, уходит, возвращается, и никогда не исчезает бесследно. Войдет вера в поэта – родится гимн; войдет в землепашца – родится боязнь и надежда; войдет в князя – и кровью умоются народы; войдет в Предстоятеля – родится сверхъестественное; войдет сверхъестественное в жизнь человеческую – и родится Миф.
Горе Предстоящему, разучившемуся отдавать; горе миру, породившему зверя, рыщущего на Перекрестках; и уйдет из мира сверхъестественное...
Кувшин его жизни был почти пуст. Жизнь сочилась по капле, вокруг трещины наросли лохмотья белесой плесени, лохмотья боли и впоминаний, но боли все-таки было больше, и он уже не осознавал, что умирает.
Это было старое, агонизирующее животное, и лишь совсем немного – человек. Временами он приходил в себя, в того себя, который сумел неделю назад заползти в эти развалины; в того 'себя', который изо всех сил пытался не выть – и не всегда мог; и тогда он смотрел на пальцы своей левой руки с серебряным перстнем на безымянном.
На перстне было вырезано: 'Авэк'. Смысл этого слова или имени был для умирающего утерян, утерян в дебрях боли, но когда он видел перстень – он иногда умудрялся встать, цепляясь за стену, и дотащиться до окна с выбитой рамой.
'Звезды...' – отрешенно подумал человек. Через мгновение смертельно раненный зверь завизжал, прокусив губу, и вцепился в подоконник, чтобы не упасть. Изорванный халат распахнулся, открывая впалую грудь, потную и безволосую. Визг заметался по ночной улочке окраины, отразился от стынущего неба и заставил вздрогнуть и оглядеться толстяка на лавочке, наслаждавшегося прохладой и покоем. Толстяк взволнованно засопел, прислушался и отхлебнул из плоской фляги, недовольно качая головой.
– Авэк... – прошептал умирающий. – Авэк...
Он сделал шаг на негнущихся ногах, еще один – и рухнул на кучу смятого тряпья. Нечесаная борода задралась вверх, и в выпуклых, широко распахнутых глазах отразились звезды. Звезды неба, заглядывавшие ему в душу; звезды неба, мерцающие между балками разрушенного дома – его ненадежного убежища.
'Небо, – подумал он, надсадно кашляя и содрогаясь всем телом, – небо... Крыши нет... нет!.. Уйду, скоро уйду... совсем...'
И задохнулся в дыму и огне пожара – где-то далеко, там, где у него раньше было сердце.
Если бы хоть кто-то... хоть кто-то забрел в развалины!.. Хоть кто-то, хоть бродяга, шлюха, вор... хоть пьяный толстяк с улицы...
Он смог бы уйти раньше. И легче.
Вряд ли кто-нибудь поверил бы, что этот доходяга, оборванец, этот мычащий обрубок человека некогда был Предстоятелем. Предстоятелем культа настолько древнего, что даже имя бога над угасшими алтарями прочно забылось людьми, и мифы о нем канули в небытие, и ни на одном Перекрестке не было ему пищи.
Вера ушла, как вода, в песок времени. Но Предстоятелем нельзя – быть. Пока ты жив. Даже если ты – животное.
Где-то внизу, под развалинами заброшенного дома, лежал Перекресток. Его Перекресток. Опустошенный, иссякающий и, наверное, последний. Они умирали вместе.
Хотели и не могли.
Человек моргнул, и звезды из его глаз исчезли. Исчезли и больше не появились. Человек беспокойно заворочался, хрипя и пытаясь прорваться сквозь боль, понять... и понял, почувствовал, что над ним – крыша.
И выгнулся в крике.
Ни один посторонний взгляд не увидел бы этой крыши. Но она была. Предстоятель не мог ошибиться. Была и мешала уйти. И четыре силуэта медленно зашевелились в углах комнаты, где хрипел сейчас забытый Предстоятель забытого бога.
Четыре силуэта – два женских, два мужских – как четыре стервятника над телом; четыре контура – и плечи их гнулись и дрожали от страшного напряжения, словно на них взвалили всю тяжесть мира. Они держали крышу, ту крышу, которую сами же создали, стянули, сбили из невидимых, но прочных плит – крышу их общего противостояния, из-под которой нельзя было уйти.
Предстоятели.
– Ты сильный человек, – отрывисто сказал один из них. Он проталкивал слова с усилием, ему трудно было говорить, трудно и страшно. – Ты сильный человек. Ты не можешь умереть, но и не умереть ты тоже не можешь. Я, Таргил, Предстоятель Хаалана-Сокровенного, прошу у тебя прощения за то, что сейчас сделаю.
И из четырех углов – нет, уже из трех – донеслось:
– Я, Варна, Предстоящая Сиаллы-Лучницы, прошу прощения...
– Я, Махиша, Предстоятель Инара-Громовержца, прошу простить мне...
– Я, Лайна, Предстоящая Темной Матери Ахайри, молю о прощении...
И от дверей, чужим спокойным голосом, в пятый раз:
– Я, Трайгрин, Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака, поглотившего Кэрбета-из-Круга, и Шиблу, Исторгателя Душ, и многих других; я последний прошу у тебя прощения, потому что я довершу начатое, и тело твое умрет.
В дверном проеме стоял давешний толстячок, и опустевшая фляга болталась на поясе его засаленного полукафтана.
Он просеменил к умирающему, склонился над ним и стал смотреть в его глаза, где не было звезд и неба. И тот, кто назвал себя Трайгрином, отразился в каменеющих глазах, и страшен был взгляд отражения.
– В основу крепости замуровывают лучшего воина. Раствор для первой стены города замешивают на крови. Ты ляжешь в основу нашего Дома, ты будешь вечно метаться в поисках Перекрестков, и неутолим будет твой голод... не сопротивляйся, не надо, ложись фундаментом... Домом-на-Перекрестке...
Потом он легко провел рукой по искаженному лицу человека с перстнем, закрывая ему глаза, словно окна темницы, откуда беззвучно кричала плененная душа – и повернулся к остальным.
– Можете отпускать крышу. Она не упадет.
И крыша не упала.
Дом вокруг них вздрогнул. Неясный трепет прошел по стенам, сумрак углов наполнился шорохами, и все сооружение потянулось, как пробуждающийся зверь, всплеснув ледяными сквозняками.
Тот, который назвался Таргилом, испуганно огляделся и встал рядом с Трайгрином.
– Теперь нам остается только ждать.
Трайгрин кивнул.
– Как его звали? – спросила Лайна. Дом качнуло еще раз, она осеклась, помолчала и все-таки повторила:
– Как Его звали?
Трайгрин взял мертвеца за безвольную руку с перстнем, и серебро тускло блеснуло в сгустившемся мраке. В комнате стало темнее, потому что теперь сверху была – крыша.
Настоящая крыша. Она нарастала, как новая кожа на ране. Или, скорее, как чешуя.
– Его звали Авэк. Авэк ал-Джубб Эльри.
– Создатель 'Раги о Предстоящих'?
– Да.
