звенящих, как струна, тросов.
Жечь не стали. Но через неделю треть развешанного пропала.
Поджог – дело бестолковое, а воровство – как раз наоборот, и старшины вмешиваться не стали. Один из Подмастерьев прямо заплакал от обиды и бессилия, после собрал часть приятелей и отрядил их в Оружейный квартал. За решетки их, понятное дело, не пустили, но шептались сквозь прутья весьма долго. И на следующий день все были потрясены депутацией Оружейников во главе с непривычно вымытым Стреноженным, колотившей изо всех сил в запертые двери угловой цитадели Зеленого замка. Как ни странно, но дружинники впустили гостей и, что уж совсем непонятно, даже выпустили их потом обратно, целых и невредимых, но с заплетающимися ногами и языками. Стреноженного несли на руках, а свой боевой мяч он забыл под столом в замке, и потом гонял подручных забирать его у потрясенных дружинников.
И не прошло и суток, как зеваки, заявившиеся на Круг, были встречены тусклым мерцанием щитов и шишаков. Дикая дружина оцепила помост тройным кольцом, и даже притащенные на площадь полуодетые невыспавшиеся девочки не смогли поколебать строя – а уж насчет поколебать девочки были весьма и весьма горазды!.. Дикие стояли мирно, но прочно.
По ночам вокруг помоста – то есть внутри оцепления – творилось неописуемое. Группы факельщиков переходили с места на место, то карабкаясь по скрипучим лесенкам, то стоя у подножья или даже взбираясь на балкон, рискуя сломать никому не нужную шею и сжечь всем нужное тряпье; до горожан, решившихся подойти к внешнему строю и наплевавших на опасность получить клин под ребра от своих же ревнивых земляков – до горожан долетали обрывки странных, бессвязных реплик, по много раз повторяемых с различными интонациями. Некоторые утверждали, что видели на балконе рядом с изредка появлявшимся Девоной давно пропавшего молодого бездельника из трупожогов, и был парень в плаще и шляпе с пером, и все внизу глядели на него, затаив дыхание... и звенел в паузах грустный лей, когда пять нервных пальцев тихо трогали пять плачущих струн...
Самые ярые из любопытствующих уже стали поговаривать, что у Упурка губа не дура, и если помирать с такой помпой, то они и сами бы не прочь... и если кто подбирался к строю дружинников и кричал через их чешуйчатые головы о своем желании поучаствовать, а чтоб портить там или палить, так ни-ни – то на переговоры изредка подходил хмурый Подмастерье в сопровождении серого балахона и после кратких расспросов пропускал некоторых добровольцев вовнутрь. Оставшиеся на площади принялись поначалу было делать ставки на жизни рисковых счастливчиков, и после утреннего ухода новобранцев в каризы вместе с Подмастерьями ставки резко подскочили, но пообломались к вечеру: все возвратились целехонькие, хоть и задирающие носы к розовеющему небу.
На вопросы они не отвечали, лишь таинственно намекали на причастность к Великому Исходу Патриарха Помоста Девоны Безумного – и все с большой буквы!.. Зазнаек было решено осадить, но те уже юркнули к помосту, и возмущенные, но заинтригованные горожане тоже попытались напроситься за кордоны – но добровольцы, как оказалось, уже не требовались.
Тем временем всем стало казаться, что помост торчит на Круговой площади по меньшей мере вечность, и хождение к нему у многих стало входить в привычку, и красавицы из Пляшущих Флоксов начали сетовать на падающий и никак не желающий подниматься спрос на их потные услуги, а трупожоги пытались найти приварок на стороне... время шло, и шло, и вышло совсем...
...У Скила негаданно-нежданно оказалась прекрасная память, даже на фоне привычных к Говореньям Подмастерьев, и Девона все чаще молчал на занятиях со Скилом, и лишь жмурился в углу сытым котом, подбрасывая коротенькие реплики; Пирон ревновал и злился, хотя и у него выходило вполне прилично, и вдруг пришел день, и это оказался тот самый день...
СОН
...Ночь. Рваное одеяло черного неба с просвечивающими сквозь прорехи светлячками звезд. И тихо. Нереально тихо, как бывает только ночью. И только в городе. Все это – застывшее молчание, мерцающие огоньки в складках бесконечного вселенского одеяла, пухом осыпающиеся за горизонт – все это кажется мне смутно знакомым. Сотни, тысячи раз смотрел я в ночное небо, но не воспоминания бередят сейчас мою истрепанную душу. Другая тьма, другие огни, и ближе, гораздо ближе... Когда это было? Где? Во сне? Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне – дна... Когда и где? Сегодня и сейчас...
В темноте передо мной возвышается неприветливая серая громада помоста. Молодцы все же Подмастерья... Славные мальчики. Сделали, как надо. Если б я еще был уверен, что именно так надо... Не уверен я. Ни в чем не уверен. И охраны почему-то нет – а должна быть, обещали...
– Они сейчас не нужны.
Я напрягаю зрение, и мне с трудом удается разглядеть угловатую фигуру, примостившуюся на краю свежесколоченного помоста. Очертания сидящего размыты ночью, но голос...
– Ты, Мом?..
– Я.
– Объявился, значит... Куда ж ты запропастился, Момушка?
– Да уж объявился, – он цедил слова сквозь зубы, и мне все чудилось, что Мом сдерживает подступающий крик. – Ты что ж это творишь, шут гороховый?! Мы так не договаривались!
– А мы вообще с тобой ни о чем не договаривались, – я подошел к помосту вплотную.
– Да сколько ж можно волынку тянуть?!
– Ну знаешь... – я начал злиться. – Ты хотел, чтоб я играл – вот и играю! Как могу и как умею!..
– Долго... очень долго... – прошептал – нет, прошипел! – он. – Не могу... не может... Бездна не может больше ждать!
– Может-не может... Подождет! – отрезал я, не очень ясно представляя, чего именно не может больше ждать Момова треклятая Бездна. – Еще как подождет... А не нравится – ищите себе другого исполнителя!
Я услышал, как он заскрипел зубами.
– Некогда, некогда искать, – чуть ли не со слезами в голосе проговорил Мом. – Быстрее надо, быстрее... Очень надо...
Мне вдруг стало даже жаль его. Уж больно весь он был сегодня... неухоженный, что ли, загнанный? Непривычный Мом, плохой, совсем плохой...
– Ладно уж, не дрожи... Недолго осталось. И день назначен. Не увильну.
– Знаю.
– Так чего ты меня дергаешь?! Мне выспаться надо, а ты...
Кажется, я снова разозлился.
– Потому что время кончается! Весь песок высыпался! Я и так с трудом держу ее...
– Кого?
– Кого, кого... Ее! Если в срок не уложимся – конец всем! И мне, и тебе, и вообще всем. И всему.
– Это что же, конец света грянет? Страшный суд?
– Вроде того, – буркнул он.
– Да брось врать-то, – добродушно отозвался я. – Ничего с тобой не сделается, и вообще чушь все это... Апокалипсис... Откровение Мома Богослова. И вышел всадник бледный, и имя ему Мом...
Он метнулся с помоста, и я почувствовал руку его у себя на горле и увидел перед глазами вспышку стального лезвия.
Вот я тебя сейчас... – прохрипел он.
– Не убьешь ты меня, – я стряхнул Момову руку, и весь он как-то сразу обмяк и неуклюже полез обратно на сцену. – Тебе ведь надо, чтоб все было, как положено. При народе... Сам знаешь. И получше меня.
– Знаю, – тихо сказал он. – Нервы ни к черту. Извини. Но мне очень трудно держать Ее. Давит. Ой, как давит... Больно. Больно и страшно. Не хочу обратно. Но еще немного, и я не выдержу.
И вновь мне стало жаль его.
– Потерпи, Мом. Чуть-чуть. Знаешь же – завтра. Завтра вечером.
– Да завтра... Хорошо. Я выдержу. Должен. Только... Постарайся, чтоб все как положено. Без осечек. На третье действие времени не осталось. Антракт – и финал.
– Постараюсь.
– Ну, мне пора. Проверь напоследок декорации. Не унесли бы чего... Встретимся уже ТАМ.
Я не стал переспрашивать, где это – там. Там – значит, не здесь. Он неожиданно легко поднялся на
