Она охотно продемонстрировала наличие отрывания импортной пуговицы. Сарт сочувственно поцокал языком.
– И все-таки, – заявил он, – кино там разное... Разумное, доброе, вечное. Посмотрели бы, все веселее!..
– Это жутики-то? – скривилась Алиса. – Вот где они у меня сидят! – и для пущей убедительности она шлепнула себя пониже пояса. – Упыри эти синюшные, вроде Стаса, оборотни недоделанные... Кровь по морде размазывает, а сам на продюсера косится: не пора ли перекурить? Небось, в жизни так зубами бы не клацал...
– Разумеется, – поддержал ее Сарт. – В жизни совсем не так... В жизни мы стоим на террасе, закат полыхает в полнеба, и в кустах у старой ограды кладбища вдруг слышится шорох – словно какой-то силуэт серым комком метнулся за шиповник – но, может быть, это всего лишь сон... Это сон, странный, невозможный сон, и мы летим, летим, падаем в крутящуюся агатовую бездну, смеющуюся нам в лицо; а вокруг – пламя, и все плавится, течет, и – глаза! – сотни, тысячи голодных распахнутых глаз, они впиваются, они зовут, и подушка дышит влагой кошмара... А потом на востоке занимается невыносимое сияние, и тело отказывается подчиняться, боль путает мысли; и мы едва успеваем уйти в дыхание, голубоватыми струйками тумана скользнув в кокон, ощущая объятья материнской среды, шероховатость камней и сочную мякоть корешков; и все гаснет, и лунная последняя пыльца осыпается на холм...
По-моему, девочка Алиса была близка к истерике. Она, не отрываясь, смотрела в лицо Сарту, а я глядел на нее, боясь повернуться, увидеть, заглянуть в пропасть, распахнувшуюся под неподвижными тяжелыми веками.
– Этого не может быть, – шептала Алиса, – это неправда...
– Неправда?! – жестко перебил ее Сарт. – А что правда? Раздеться догола и слетать на шабаш? А ты знаешь, какой он – шабаш?! Сходи в ту комнату, посмотри! Разве что шуму чуть побольше...
Сарт замолчал и прислушался.
– Да и здесь шуму порядочно, – добавил он секунду спустя.
Алиса всхлипнула и вылетела в коридор, словно оборвалась невидимая привязь, удерживающая ее около Сарта. Тут только я обнаружил, что из коридора доносится нестройный гул голосов, из которого выделяется возбужденный фальцет Стаса: 'Пустите меня! Пустите, сволочи! Я этой Прорве живо бельма понатягиваю, куда следует!.. Козел пятнистый!..' Затем Стаса, видимо, отпустили, потому что вопли пронеслись по коридору, хлопнула входная дверь, и наступила тишина.
Каким-то шестым чувством я ощутил, что без Мома там дело не обошлось, и направился к двери. Сарт встал и пошел за мной.
В коридоре стоял Мом и причесывался, глядя в зеркало. Соседняя комната была пуста, и сквозняк колыхал серые лохмотья дыма.
– Где все? – спросил я. – Где Стас?
– На лестничной клетке, – не оборачиваясь, отозвался Мом. – Я их выгнал.
– За что? – осведомился деликатный Сарт.
– За уши. Эта водоросль, – Мом все поправлял волосы, словно это имело для него сейчас первостепенное значение, – он спросил меня, уважаю ли я его как личность, и потребовал честного ответа. Ну, я и ответил... честно.
– Нехорошо... – протянул Сарт, – нехорошо выставлять хозяина из его дома... У тебя дурные манеры, Молодой. Бездна не пошла тебе на пользу.
В дверь стали колотить. Прежде, чем я понял ситуацию, Сарт шагнул к двери, открыл ее, вышел на лестничную площадку и захлопнул дверь за собой. Не сговариваясь, мы с Момом кинулись за ним, но было уже поздно. С криком: 'И ты, падла!' Стас отвесил Сарту звонкую затрещину.
Я зажмурился. И ничего не произошло.
Когда я открыл глаза – вся притихшая компания толпилась на ступеньках, а над ними возвышался спокойный и по-прежнему бледный Сарт, невозмутимо разглядывающий шипящего Стаса, который тряс рукой и дул на покрасневшие, словно обожженные пальцы.
После долгой паузы Сарт повернулся и собрался было возвращаться в квартиру, но подогреваемый горячим сопением приятелей и тихим аханьем девочек Стас предпринял вторую попытку. Он прыгнул за стариком, и тут между Стасом и Сартом очутился Мом. Тощий, нескладный Мом, в своей дурацкой хламиде и тапочках; и глаза его в этот момент были очень, невероятно человеческими. Ярость была в них, гнев, злоба была, но клубящегося черного водоворота не было в глазах пятнистого Мома, когда он перехватывал запястье Стаса, и пальцы свободной Момовой руки смыкались на Стасовом брючном ремне.
Короткий хриплый рык потряс пропахшую кошками тишину подъезда, и Мом вырвал отчаянно вопящего Стаса над собой. И в минуту эту не было простой пьяной потасовки, дешевого взаимного мордобоя, но дикая визжащая Степь и обугленный Город стояли на лестничной площадке кирпичного четырехэтажного дома, и кричащий человек бился в их тисках.
Через мгновение лестница опустела. Мом выждал еще секунду, затем опустил охрипшего Стаса и осторожно поставил его перед собой. Мы с Сартом пошли обратно в комнату. Мом подумал, добавил Стасу две увесистые оплеухи и тоже последовал за нами.
В комнате Мом прикрыл за собой дверь и опустился на диван.
– Пора уходить, – сказал Мом. – Давно пора. Антракт иссякает. Скоро третий звонок.
– Сейчас, – согласился Сарт. – Сейчас пойдем. Остался последний аргумент. Мой.
Он повернул голову и уставился на картину, висевшую на стене у меня над головой. Мы с Момом повернули головы. Я увидел мальчика лет четырнадцати, в широких кожаных штанах и клетчатой рубахе. Кажется, это был я. За спиной мальчика виднелся двор какой-то фермы, и шесть кур рылись в песке, а рыжий петух огромных размеров снисходительно клевал зерно из ладони крохотного смешного японца. Это был совершенно неправильный японец...
ВАРИАЦИЯ ТРЕТЬЯ
РЕКВИЕМ ПО МЕЧТЕ
Это был совершенно неправильный японец. Правильные японцы должны заниматься чайной церемонией и каратэ. Так говорил мой отец, еще до ухода в Сальферну, а мой отец знал обо всем на свете. Задолго до моего рождения он три года жил на Континенте, и там видел настоящую чайную церемонию, когда девушки в шуршащих кимоно с драконами разносят зрителям пахнущий соломой чай, а здоровенные дядьки, голые по пояс, лупят друг друга ногами по голове. У отца даже сохранился рекламный проспект с глянцевой Фудзиямой, где говорилось о духе Ямато и 'Бусидо-шоу', которое и видел мой отец вместе с двумя тысячами посетителей Эдо-тауна.
А Хосита был совсем неправильный японец. Всякий раз, когда он принимался заваривать чай, я подглядывал за ним в надежде увидеть нечто потрясающее, но минут через двадцать мне до чертиков надоедал его неподвижный взгляд, уставленный в коричневую пористую чашку, да и места он выбирал совершенно идиотские – то у крикливого водопада Намба-оу, то в невообразимой каменной осыпи Белых скал, то еще где-нибудь, где не то что чай – джин пить противно.
А еще он мог часами ходить по двору нашей фермы за индийским петухом Брамапутрой, купленным по дешевке моим старшим братом, также до его ухода в Сальферну. Хосита перепрыгивал с ноги на ногу, подолгу застывал, задрав острое колено к подбородку, и иногда негромко кукарекал, похлопывая ладонями по тощим ляжкам. А когда Брамапутра сцепился с бойцовым соседским Джонни и, окровавленный, но гордый, погнал растерзанного кохинхина через весь двор – нашего японца три дня нельзя было вытащить из курятника. Он даже спал там, непрерывно смазывая Брамапутру вонючими мазями, принося ему родниковую воду и угрожающе горбясь при виде побитого Джонни, уныло выглядывающего из-за изгороди. Клянусь вам, он даже землю начинал рыть босой ногой, а волосы на круглой голове Хоситы топорщились гребнем, разве что черным и лоснящимся. Смех да и только – но я быстро отвадил соседскую мелюзгу, насмехавшуюся над беззащитным японцем.
