Кан-ипа сгорбился и некоторое время сидел молча. Взгляд его медленно наливался мраком грядущей ночи.
– Понимаю, – наконец протянул он. – Да. Когда живой – можно убить, и не страшно. Когда мертвый – тогда совсем дохлый, и тоже не страшно. А когда не мертвый и не живой... Или мертвый, но живой... Никакой. Да. Очень страшно. Очень-очень страшно. И сравнить не с чем... Слушай, Безмозглый, пошли с нами в ночное! Я тебе саблю дам. И себе возьму. Две сабли. А мальчишки пусть ножи берут. А ты петь будешь – духа отгонять будешь!.. Пусть не приходит к костру. Я тебе саблю насовсем подарю, я тебя очень прошу – пошли в ночное!..
– Ладно, – сказал Безмозглый. – Не кричи. Пойду. И петь стану.
Он встал и направился вдоль берега.
Когда фигура идущего скрылась из виду, к обмякшему табунщику подскочил сгорающий от любопытства Бэльгэн-ирчи.
– Ну что? Что сказал дурак? Пойдет ночной выпас сидеть?!
Кан-ипа вскочил и закатил брату увесистую оплеуху.
– Сам ты дурак! Конечно, пойдет! И песни петь будет. Духа отгонять надо. Страшного...
– Духа? – обиженно скривился Бэльгэн. – Какого еще духа? И зачем его гонять?
– Затем, что страшно, – буркнул Кан-ипа. – Очень. Не живой – и не мертвый. Никакой. И сравнить не с чем.
Бэльгэн-ирчи притих и поежился.
– Так не бывает, – протянул он, но глаза подростка уже испуганно забегали по сторонам. – Никто такого не говорил...
– Значит, бывает. И мертвый, и живой, и... всякий. Бывает. А сам большой...
Табунщик пожалел, что Безмозглый оказался сегодня таким неразговорчивым, и попытался самостоятельно дорисовать, договорить неведомый, впервые открывшийся ему ужас.
– Большой и... И с рогами, как у буйвола. И хвостатый. А морда жирная, как у старейшины Гэсэра – только синяя. Вся синяя. К костру хочет, есть хочет – а песня его не пускает. Понял?
– Понял, – оторопело кивнул Бэльгэн и помчался к сверстникам.
Кан-ипа еще немножко посидел, размышляя, потом поднялся и тяжело двинулся за Безмозглым. Дойдя до излучины, он обернулся.
Бэльгэн-ирчи с жаром рассказывал что-то собравшимся вокруг него подросткам. Лица мальчишек были бледными. Бэльгэн размахивал руками, корчил жуткие рожи и прикладывал растопыренные пальцы то к затылку, то к зубам.
Один из подростков заплакал.
IV
'...прикрыли глаза; и яростный шум заполнил побледневшие коридоры – крики людей, бешеное рычание, лязг мечей, топот ног, чье-то оборвавшееся хрипение...
Они видели – видели глазами, горящими углями волка, прыгающего на грудь человека с мечом; глазами летучей мыши с распахнутой кожей крыльев, впивающейся в искаженное лицо; глазами сотен крыс, лавиной карабкающихся на дверь, грызущих неподатливое дерево – сорвать, смести, уничтожить ненавистный Знак! Не жалким полоскам остановить серый потоп, и Тяжкий блеск разит волка слабее обычной стали...
Четверо обезумевших воинов, прижавшись спиной к спине, захлебывались в нахлынувшей волчьей стае; по трупам, лежащим на земле, катились десятки, сотни, легионы визжащих крыс, взбегая по доспехам, подбираясь к горлу, разрывая крыло нетопыря вместе с человеческой плотью; и дерево Знака таяло на глазах!
Дверь распахнулась, и женщина с белым лицом приблизилась к задыхающемуся раненому.
– Не бойся, – сказала она, наклоняясь над воином и отрешенно глядя на умирающего человека. – Это не больно и, говорят, даже приятно...'
– Хватит на сегодня, – сказал Безмозглый, выдержав длинную томительную паузу. – Достаточно. Спать пора.
Темнота, глядевшая на него десятками глаз, недовольно зашевелилась и вздохнула. Они слушали его – каждый вечер они собирались у костра на обочине стойбища, молодые и старые, доверчивые и настороженные, всякие; они послушно растворялись в ночном мраке, обступавшем одинокий костер и сосредоточенное лицо Безмозглого, выхваченное пламенем. Они молчали и молча ненасытно требовали все новых слов о неизвестном. Никогда не задумываясь ранее о ночи, стоящей за робким дрожащим кругом человеческого света – почему 'никогда'?! Гулкая пустота проглатывала вопрос, и лишь круги по чернильной воде... – они открывали для себя новый мир, темный мир за гранью. И гордые мужчины с сабельными шрамами забывали обращать внимание на вздохи и приглушенное женское аханье за спиной. Пусть стоят – ведь мужья, пытаясь дома пересказать услышанное, терпели позорное поражение и лишь хмурились в досаде...
Они не умели рассказывать. Никто не умел! – и поэтому не было слушателей благодарнее людей из племени пуран. Впервые ставших теми, кто слушает и смотрит.
Безмозглый умел рассказывать. Это странное умение жило в нем, хмелем бродило в крови, прорывалось в мимике, жестах, и одним капризным изломом тонкой руки он мог исторгнуть из жадного, ждущего мрака вопль ужаса или шепот умиления. Слова сами возникали из небытия, из хаоса; слова толкались, слова кричали, слова требовали – выпусти! Выпусти нас, человек! Одень нас движением, укрась нас жестом, оттени паузой – и вокруг тебя встанет мир, который создал Ты! Черты Безмозглого плавились изменениями тысяч выражений, голос послушно переходил от гневного хрипа к вкрадчивому шелесту, он создавал миры и людей по образу и подобию своему, легко меняя кожу и суть...
Он не знал истоков своего умения, он не искал этих истоков, жизнь его приобретала смысл или иллюзию смысла – и он попросту боялся докапываться до корней.
Безмозглому доводилось видеть людей пуран, пристрастившихся к желтой пыльце редко встречающихся волокнистых грибов, растущих в тени холмов. Эти люди были больны – больны грезами, больны эфемерным счастьем, больны радужным путем к мучительной смерти.
Он был болен словами. Словами, ситуациями, фантазией, ритмом крохотного барабанчика, подаренного старым Хурчи, огнем костра, от которого он никогда не щурился, болен жадно вслушивавшейся темнотой; он не знал, как оно называется, как называется это все вместе, он болел им – и не хотел выздоравливать!
– Скажи, Безмо, – спрашивал его иногда Кан-ипа, тенью ходивший следом и сокративший оскорбительное прозвище до непонятно-уважительного 'Безмо'. – Почему ты знаешь, а я – нет? Почему твои слова горят в моей голове, но едва я оближу их своим глупым языком – они трещат и гаснут?! Почему, Безмо?!
Безмозглый молчал. Прости, Кан... Безмо – так Безмо, не хуже и не лучше любого другого имени, и так похоже на заманчиво-таинственное: 'Бездна-а-а-а!..' Прости, Кан, я не знаю ответа. Хочешь, я расскажу тебе дальше? Ну, тогда слушай...
И они слушали. Слушали и смотрели. И он старался не думать, почему он – первый? Старался не думать – и не мог думать ни о чем другом. Всегда. Все время.
– Ладно, – сказал Безмозглый. – Еще немного. И спать.
Он опустил веки и увидел Слова. Мышцы его непроизвольно напряглись, и дыхание стало ровным и длинным.
Темнота смотрела на него пристальным взглядом, но глаз, жаждущих и требующих глаз, было еще
