— Этого быть не может, — сказал Барбаро, покачивая головой.
— Немыслимо! — согласился Дзиани.
Казанова издал легкий вздох досады, но серьезное и сосредоточенное выражение ни на секунду не покинуло лица этого игрока. Он знал старых патрициев. Ничто на Земле или даже в мире воображаемых духов не могло заставить их пойти супротив единственной силы, которую они считали самой могущественной на свете, — супротив трех инквизиторов Венецианской республики во главе со страшным мессером гранде. Главным государственным инквизитором. Однако по озабоченным лицам старцев Казанова понял, что по «государственным соображениям», всегда таинственным, правители Венеции решили: этой женщины Казанове не видать. Что, естественно, преисполнило синьора Джакомо еще большей решимости завладеть ею, а государственные инквизиторы… они пусть себе чахнут. Но с ними надо держать ухо востро, ох как востро…
Казанова сделал вид, будто заново производит подсчеты, за которыми с волнением следили трое старых простофиль.
— Ах! — вдруг воскликнул он.
— Что такое?
— Это, должно быть, произошло, когда ваша светлость спросили меня про вашего племянника, — с укором сказал Казанова, обращаясь к Дзиани. — Я написал «девять тысяч четыреста двадцать пять» вместо «ноль четыреста двадцать пять». А это меняет дело. Нас предупреждают, чтобы мы не расспрашивали пока про Ундину. Это принесет нам несчастье. Впоследствии…
Лица трех расстроенных стариков, как по мановению волшебной палочки, мигом просветлели. Конечно же, они с самого начала знали, что «Ключ» не мог дать такого указания, а Джакомо, добавил Дзиани, следует в будущем тщательнее все проверять.
— Кто угодно может допустить ошибку, — пришел ему на выручку Барбаро.
— Особенно когда вы мешаете, — с укором добавил Брагадин.
Но слишком большое облегчение они чувствовали, чтобы препираться даже между собой. Собственно, настолько большое, что Казанове не пришлось прибегать к помощи «Ключа Соломона», чтобы попросить у них в долг сотню дукатов. Они похлопали его по спине, назвали славным малым, по-дружески предупредили, чтобы он был поосторожнее, и одолжили сто дукатов с таким видом, точно были признательны уже за то, что он принимает их деньги.
Невзирая на приятную тяжесть в карманах, Казанова, как и любой другой мужчина, оказавшийся в его положении, был немало обескуражен тем, что эта новая и, пожалуй, наиболее интересная любовная авантюра не имеет никаких перспектив. Да разве может он преуспеть при столь внушительной оппозиции со стороны и правителей, и посла, и лучшего друга, и своего покровителя, и при том, что буквально никто не в силах ему помочь? Однако таков уж был характер Казановы, что он не терял спокойствия и веселости в условиях, когда любой другой рассудительный мужчина впал бы в уныние; у Казановы же под влиянием этой новой для него необходимости воздержания возникло мистическое чувство, что он должен завоевать право на обладание незнакомкой. Уверенность в том, что как бы там ни было, а он в конце концов найдет ее, объяснялась отчасти этим мистическим чувством, отчасти самонадеянностью, отчасти же — не столь уж малообоснованной верой в свою удачу в любви.
И вот Казанова, напевая популярную песенку про народ, который вечно смеется, отправился после полудня на розыски незнакомки. Он едва ли рассчитывал увидеть ее в ближайшие день или два.
После купания в ледяной воде, пережитого вслед за тем шока, разумно рассуждал он, незнакомка скорее всего лежит с простудой в постели, но когда-нибудь она же выйдет, и рано или поздно…
Он прошел мимо пышного фасада церкви Святого Моисея, даже не заметив ее, и, миновав переулок, ведущий к площади Святого Марка, остановился под колоннадой и стал смотреть на шумную пеструю толпу, клубившуюся на большой площади. Карнавал в Венеции не был ограничен рамками краткого периода, установленного или, вернее, терпимого церковью. Наоборот: в Венеции карнавал устраивали в ту пору, когда правителям угодно было его объявить, и поскольку карнавал делает жизнь приятнее, а жизнь должна быть приятной, чтобы ею наслаждаться, и поскольку карнавал благоприятствует торговле, а торговля — жизненная сила налогов, налоги же — жизненная сила правителей, венецианские правители почти на весь год растягивали карнавал, за исключением поста и особенно жарких дней, когда намного приятнее находиться не в городе, а на вилле на острове Брента.
Картина, на которую смотрел Казанова, едва ли отдавая себе отчет в ее редкостности, ее недолговечности, ее яркости и живописности, безусловно, привела бы в восторг любого из ныне живущих, кто мог бы увидеть ее такой, какая она была в тот солнечный день около двух столетий назад. Это было завораживающее сочетание веселой ярмарки, маскарада и модного места встреч для приезжих из половины стран земного шара. Вдоль всех четырех сторон большой площади были устроены подмостки с ярко раскрашенными задниками и нарисованными от руки афишами, где показывали поистине все чудеса, какие существуют на свете, — от диких львов до ручных канареек, от ирландских великанов до голландских карликов. Высоко над толпой на тонких шестах сидели костюмированные обезьянки, грызли орехи, ели лимоны и строили рожи веселящейся толпе, разражавшейся то похвалами, то взрывами хохота. Громко зазывали, приставая к прохожим, знахари и шарлатаны. Был тут и
И всюду — клубящаяся, поражающая воображение толпа, непрестанно перемещающаяся, необычайно многолюдная, так лихоумно замаскированная, что даже местному жителю невозможно было угадать, кто — переодетый иностранец, а кто — беспечный венецианец, вышедший на улицу, чтобы повеселиться за чужой счет. На многих венецианцах была традиционная национальная баута — белая маска и черный плащ с капюшоном, надетый на пышные яркие одежды, — но в таком же наряде расхаживали и многие иностранцы. Тут были степенные испанцы и длинноусые венгры, оживленные французы и мрачные турки, будто проглотившие аршин англичане и гибкие греки, русские, всему удивлявшиеся, и голландцы, которых ничем не удивишь. А среди них сновали венецианцы, одетые испанцами, венграми, французами, турками, англичанами, греками, русскими и голландцами и так живо и умело изображавшие заморских гостей, что выдать их могло лишь остроумие шуток да диалект. Причем отпускали они свои шуточки так весело, с таким явным жизнелюбием, с таким полным отсутствием национального высокомерия и сословного презрения, что только круглый идиот мог на это обидеться. А над смеющимися, веселящимися людьми простиралось смеющееся небо:
«Что за народ — смеется вечно!»
Казанова вышел из-под колоннады И медленно стал пробираться сквозь толпу к собору Святого Марка и Дворцу дожей. В противоположить большинству коренных венецианцев, он не был в маске — и по вполне понятным причинам: а вдруг прелестная незнакомка случайно окажется в толпе, поэтому Казанове, естественно, хотелось, чтобы она его узнала. Но пока Казанову узнавали и окликали не интересовавшие его маски, получавшие в ответ лишь улыбку и взмах руки, даже когда это были женщины.
Спешить Казанове было некуда, жизнь текла неспешно, и все было ему приятно в окружающем мире. Он свернул на Пьяцетту, за которой простиралась лагуна и виднелся остров Сан-Джорджо, — Пьяцетта тоже была запружена масками, ряжеными, слоняющимися бездельниками, балаганами, монстрами и обезьянками. Наконец Казанова забрел в кафе, где просидел не один час за чашечкой кофе и стаканом ледяной воды, беседуя со всяким, будь то чужой или знакомый, кто на минуту останавливался у его столика, но глаза его всякий раз так и впивались в каждую женщину без маски, — так он и сидел, пока не настало время скромно поужинать, а затем отправиться в «Ридотто»
Почему именно в «Ридотто»? Ну, на то было несколько причин. Дело не только в том, что картежная игра была в моде и людям состоятельным чуть ли не полагалось проводить в «Ридотто» какое-то время, но сюда стекались все иностранцы и приезжие — это было чем-то вроде галереи на курорте в Бате. А кроме того, поскольку венецианским патрициям не разрешалось бывать в «Ридотто», ибо туда захаживали иностранные послы, для верности всем приходилось снимать маски. Была и еще одна чрезвычайно важная
