Казанова мгновенно подметил, что у женщин, видимо, не было с собой еды, и, как принято в Италии, любезно предложил им содержимое своей корзинки, на что получил столь же любезный и обычный отказ. Но Казанова успел заметить, как алчно загорелись глаза тетки, и догадался, что девушка, как и положено всем молодым существам, голодна. А потому он стал настаивать, и они, уступая в большей мере его добродушному остроумию, чем велению собственного желудка, согласились. Пища развеселила их, вино согрело изнутри и придало блеск глазам, завязавшаяся беседа вызвала смех.
Девушку звали Мариетта, как ту неаполитанку, с которой у Казановы был раньше роман.
— Мариетта! — пылко воскликнул Казанова. — Никогда прежде не знал ни одной Мариетты! Однако, когда я родился, знаменитый астролог предсказал, что моя судьба будет связана с Мариеттой!
Хотя это заявление и не было правдой, ему следовало бы правдой быть. Во всяком случае, лицо девушки залил румянец, а тетка громко расхохоталась — она не прочь была пить такое вино каждый день.
— Но разве вы не священник? — спросила она. — Одеты-то вы как священник.
Казанова тут же пустился в сложные и не вполне связные объяснения: да, он священник и в то же время не священник, если они могут такое понять, в общем, он всего лишь дьякон, так как его матушка, святая женщина, дала ему образование, чтобы он мог стать епископом, он же хочет проложить себе путь в жизни честным трудом и, пока еще не связан роковой тонзурой, может жениться, если найдет подходящую девушку…
Они слушали, кивая, а при последних его словах девушка снова залилась румянцем, тетка же сказала, что очень даже хорошо быть священником, но все священники — все-таки мужчины, как она знает по собственному опыту. Нога Казановы каким-то образом очутилась рядом с ногою девушки и застыла там. Тетка же разговорилась.
— В Венецию мы ездили за наследством для Мариетты, — стала похваляться она с таким видом, будто все в мире должны об этом знать и всем это должно быть так же интересно, как ей. — Вы только подумайте: такой девчонке в будущий Михайлов день должны выплатить двести золотых дукатов! Она, конечно, девушка хорошая и красивая, хоть я и говорю про собственную племянницу. Сирота она, синьор, но получит она наследство или не получит, а ни в чем не будет нуждаться, да благословит ее господь, пока жива ее тетя Тина. Да, синьор, наследство ей оставил дядя Пино — да покоится с миром его душа! — он торговал сальными свечами тридцать восемь лет в Дзуекке. У нее есть еще один дядя — тот пошел по той же линии, что и вы. Доном Антонио зовут его — он самый любимый священник в Чоггиа…
— В Чоггиа? — прервал ее Казанова. — Я там остановлюсь на два-три дня, а может, и больше. Вы там живете?
— Ах, нет, синьор, мы живем в Падуе, но Мариетта пробудет там день-другой, чтобы получить благословение дядюшки…
— Тогда мы можем не расставаться, — весело объявил Казанова, — ибо у меня тоже там дела, очень важные дела в Чоггиа. Давайте выпьем за это! За Мариетту и ее будущего супруга!
Это была настоящая идиллия.
К концу первого дня пребывания в Чоггиа Казанове удалось поселить эту пару в той же гостинице, где жил и он сам, отговорив их останавливаться у дона Антонио; он всячески обхаживал тетю Тину, ублажая ее мелкими знаками внимания и более или менее правдоподобными комплиментами, какие дамы ее возраста могут принять; он произвел впечатление на дона Антонио своим знанием классиков и желанием быть наставленным в теологии более зрелым умом, а также своим знакомством с сенаторами, монсеньорами и даже его высокопреосвященством; главное же — он добился в результате своей дипломатии искомой награды: разрешения купить девушке несколько маленьких подарков и даже сумел потихоньку поцеловать ее… В ту ночь, засыпая, Казанова твердо решил жениться на девушке (если она девственница) и уже начал строить планы, как они будут жить простой сельской жизнью, так хорошо описанной Феокритом[54] и Вергилием, этими прославленными пастухами, жившими главным образом при дворе.
На другое утро Казанова спозаранок снова поцеловал девушку и, как ему показалось, сумел получить достаточное доказательство того, что она тот гага avis — virgo intacta[55]. Тянуть кота за хвост никогда не было свойственно Казанове, особенно если речь шла о хорошенькой девушке, а потому он незамедлительно сделал Мариетте предложение. С совсем ненужным здесь смирением и прямотой Мариетта сказала, что для нее большая честь выйти замуж за такого красивого мужчину и такого высокородного синьора и что она молит великого господа и всех святых, чтобы оказаться достойной его. Тронутый, насколько он мог, таким прямодушием, мерзавец сделал благородный жест, признавшись, что он — не патриций, и после цветистого рассказа о том, как его лишили земель, которых у него никогда не было, сказал, что, поженившись, они будут жить чистой и невинной жизнью в Аркадии.
Мариетта, которая большую часть жизни провела в деревне, никогда не слышала об Аркадии и понятия не имела, что это такое или где это находится, но готова была жить где угодно с таким мужем, как этот красивый, щедрый, изумительный синьор, который говорил ей такие чудесные вещи, и у которого такой надушенный кружевной платок, и который так чудесно и почтительно целовал ее, пока она вся не загоралась, — не то что эти неотесанные деревенские парни, у которых насчет женщин одна только мысль в голове…
К полудню Казанова объявил о намерении покинуть лоно церкви, хотя не сказал, что намерен после этого делать, и, сменив священнические одеяния на светский костюм, получил от Мариетты разрешение считать себя обрученным с нею. Тине же было как-то не по себе: все произошло так неожиданно… а быть может, кто знает?., она немножко и завидовала. А вот дон Антонио решительно отказался дать свое согласие — к великому возмущению Мариетты, — пока Казанова не расскажет все о себе и о своих планах.
Под градом вопросов старого священника, который, хоть и не жил в миру, но был не дурак, Казанова придумал столько всяких объяснений — одно изобретательнее другого, — что даже сам с трудом помнил, кто же он такой. Среди прочих выдумок он изобрел дядюшку, нотариуса в Брешии, который обещал своему любимому племяннику Джакомо поместье недалеко от этого городка, куда Казанова и намеревался привезти будущую супругу, чтобы наслаждаться с ней там пасторальным счастьем… И так далее, и тому подобное. Однако во всем этом нагромождении лжи Казанова в одном был абсолютно искренен — и, как ни странно, именно этому меньше всего поверили бы люди, хорошо знавшие его: он был сейчас настолько увлечен девушкой, что готов был жениться, лишь бы получить возможность обладать ею, что навсегда излечило бы его от желания жениться на ней.
Вполне обоснованные подозрения доброго священника рухнули при появлении пакета с письмами из Венеции от друзей Казановы — пожеланиями счастливого пути, добра, успеха и благополучия в его путешествии. Как мог дон Антонио заподозрить человека, у которого в друзьях такие почтенные венецианцы, как Брагадин, Дзиани, Барбаро и Вальери?
Днем нашей парочке удалось сбежать от бдительного ока хранителей целомудрия Мариетты, и они отправились по магазинам. Казанова накупил Мариетте платьев и украшений, какие только мог предоставить такой маленький городок, как Чоггиа, одел ее, как синьору, и затем повел в винный погреб, где позволил себе немало восхитительных вольностей, на какие отваживается — хоть и без позволения — нетерпеливый молодой человек, обрученный со своей любимой. Джакомо и Мариетта условились об именах для своих первых трех сыновей и дочерей; Казанова настолько увлекся, что поклялся (и чуть ли не сам поверил этому): он-де, по сути, непорочен и, уж конечно, никогда никого не любил так, как Мариетту. В ту ночь, когда все спали, Мариетта с тысячами трепыханий и сердцем, переполненным любовью, выскользнула из спальни тетушки и прошла по коридору в другую спальню, где ее ждал Джакомо и где она перестала быть девственницей.
Поэт, сказавший: «Того, кто однажды был счастлив, вовек не коснется беда», был скорее смел, чем правдив в своем утверждении. Казанова был, безусловно, счастлив на протяжении этих бездумных часов, проведенных с хорошенькой, неискушенной в жизни Мариеттой, но никоим образом не застрахован от беды,
