— Мы подождем его у границы, — взмолился Казанова, — дайте мне по крайней мере доехать с вами до нее. Если вы так настаиваете, то пересядете там.
— Клянетесь вашей честью?
— Клянусь честью… и любовью.
Анриетта махнула кучеру, чтобы трогал, и подвинулась, чтобы Казанова мог сесть рядом. Памятуя о чаевых и желая честно заработать их, кучер так стремительно тронул с места, что Казанова чуть не вылетел на грязный почтовый двор. Только ловкость и сила спасли его от шумного и нелепого падения, а такого рода беды даже зарождающаяся любовь с трудом забывает. Благодаря судьбу за то, что он избежал падения, Казанова откинулся на стенку кареты, готовясь как можно лучше использовать свое первое настоящее solitude a deux [66]с Анриеттой. Он дважды спас ей жизнь — из ледяной воды канала и от вспыльчивого капитана, он нес ее на руках и видел обнаженной, пожертвовал ради нее другой женщиной и последовал за ней, стоило ей поманить, — за все это он, безусловно, достоин награды или, по крайней мере, обещания награды.
Именно сейчас в большей мере, чем когда-либо, для Казановы настало время пустить в ход свое знаменитое обаяние. Ведь он обещал Анриетте — правда, не без надежды, что обещание это можно будет спокойно нарушить, — что она поедет с капитаном после остановки на границе. А почтовая карета, покачиваясь и отчаянно подскакивая, уже ехала последнюю милю по дороге Папской области. Его и Анриетту то резко кидало друг к другу, то отбрасывало, когда одно из колес попадало в рытвину и карета накренялась. Словом, все было будто специально создано для старины Казановы — сколько угодно возможностей для флирта, галантных соприкосновений, смелых жестов. А он сидел неподвижно, как мешок с картошкой, не произнося ни слова и ничего не предпринимая. Сейчас, когда дело дошло до дела, когда появилась возможность сказать Анриетте хоть что-нибудь из всего того, что он думал ей сказать, задать хоть какие-то из сотен вопросов, которые намеревался ей задать, Казанова пребывал в полнейшем замешательстве — точно школьник, которого неожиданно представили первой танцовщице кордебалета, в которую он был давно влюблен. А ни одно человеческое чувство так не заразительно, как смущение. Не прошло и нескольких минут, как молодая женщина, обычно столь прекрасно владевшая собой, почувствовала не меньшую неловкость и скованность, чем ее воздыхатель.
Но такова уж женщина: еще немного — и Анриетта вполне могла бы рассердиться на обычно веселого Казанову за это величайшее доказательство его преданности. Ибо для Казановы вести себя так скромно и сконфуженно в присутствии хорошенькой молодой женщины было чем-то новым. Но прежде чем Анриетта успела почувствовать досаду от этой трогательной gaucherie[67] , прежде чем они оба пришли в себя от смущения и обменялись хотя бы десятком фраз, чрезмерно рьяный кучер уже примчал их к таможенному посту.
Казанова все еще надеялся, что ему удастся «потерять» капитана на границе, но, несмотря на чаевые, данные Казановой, карета капитана прибыла через пять минут после того, как они подъехали к пограничному посту и все еще препирались с угрюмыми, глупыми и подозрительными людьми, которых суверенные государства выбирают для встречи прибывающих и отбывающих чужеземцев. Казанове достаточно было взглянуть налицо капитана, чтобы понять, какая грозит ему беда. Подобно большинству людей его типа, венгр способен был держать в голове только одну мысль. Теперь он уже не помышлял о дуэли. Наоборот, был преисполнен решимости не выпускать «принца» из виду и старался возможно более рьяно выполнять свои обязанности эскорта в надежде на запоздалое повышение. Казанова явно перестарался, придумав, как избежать дуэли. И теперь немало времени ушло на исполненные яда препирательства по поводу того, кто поедет с «лейтенантом», — спор решил сам «лейтенант», объявив, что намерен путешествовать один, а они могут ехать впереди или сзади, как им угодно.
Из-за различных задержек в пути, дождя, а главное, усталости они решили провести ночь в Сиене. К этому времени Казанова уже вполне овладел собой. Он понял, что своим поведением по отношению к «лейтенанту» рискует поставить под угрозу то, чего больше всего хотел избежать, а именно: рискует возбудить подозрение венгра, и тогда откроется, что «лейтенант», или «принц», — это женщина. Более того, Казанова понял, что если он хочет избавиться от венгра, то прежде всего следует рассеять унылую атмосферу недовольства и неловкости, которая установилась между ними тремя. Ничего не выйдет, если они всю дорогу будут сердиться друг на друга.
И как только они достигли гостиницы, Казанова принялся «растоплять лед». Он обеспечил себе благожелательность хозяина, сняв лучшие комнаты, заказав лучшее вино и дав денег на всякие излишества. Он наговорил комплиментов хозяйке, пошутил с поваром, ущипнул горничную за зад и вообще постарался быть всем как можно приятнее. Столь тонкая подготовка принесла свои плоды в виде превосходного ужина. Казарменные шутки на языке хоть и не совсем Цицерона вызвали лошадиный хохот венгра. Остроумная история и комплимент на французском — улыбку на губах Анриетты. Казанова смеялся, болтал, забавлял своих спутников, переводил им, льстил, пускал по кругу бутылку вина, излучал энергию, доброжелательность и обаяние молодого бога Диониса. После ужина у него хватило силы воли проиграть несколько дукатов венгру в карты, «лейтенант» же извинился и отправился спать. Несмотря на такое нудное окончание вечера, Казанова был доволен собой. Завтра они будут во Флоренции; завтра он избавится от капитана; завтра он будет наконец наедине с Анриеттой…
Настало завтра, и, как и прежде, Казанова с капитаном следовали в своей карете за каретой Анриетты. Во Флоренции, петляя по узким кривым улочкам, они вдруг потеряли ее из вида, а когда прибыли на постоялый двор, Казанова со злостью и огорчением увидел, что Анриетта не вышла из кареты. Наоборот: она спокойно сидит в заляпанном грязью экипаже и ждет, пока сменят грязных и потных лошадей, что явно говорило о ее намерении ехать дальше.
— Вы только посмотрите!.. — воскликнул Казанова и вовремя спохватился, чуть не сказав: «Вы только посмотрите на нее».
— На что? — спросил венгр, озираясь. (Так делают люди, решившие, что они что-то упускают.)
Казанова не ответил. Он уже шагал через грязный постоялый двор к Анриетте, а она даже не заметила среди прибывающих и отбывающих карет, как приехали ее спутники.
— Что это значит? — в гневе спросил Казанова.
Голос его прозвучал так резко, что Анриетта вопросительно взглянула на него.
— Не понимаю…
Казанова презрительно рассмеялся.
— Мне совсем не трудно понять… что вы одурачили меня, мадам. Разве не здесь, во Флоренции, вы приказали мне встретиться с вами?
— Я же сказала — тридцатого. А сегодня только девятнадцатое…
— Разве дата так важна, мадам? — теряя терпение, спросил Казанова. — Вы, безусловно, могли бы…
И умолк, увидев направлявшегося к ним венгра, который осторожно ступал по вонючему двору, чтобы не запачкать свои начищенные военные сапоги. Анриетта, тоже заметив его, поспешно шепнула Казанове:
— Можете снять комнату, где мы могли бы пять минут побыть наедине? Скажите капитану, чтобы он подождал меня здесь.
Казанова повел Анриетту в гостиницу, и золотой мгновенно отпер им дверь отдельной комнаты. Как бывает с людьми в особенно напряженные минуты, Казанова, вроде бы всецело занятый Анриеттой, машинально подмечал все детали, и они навеки врезались в его память. Он заметил, что комната, хотя и с высоким потолком, была душной, значит, не проветривалась; что на потолке была изображена Аврора в своей колеснице, покидающая Титана; что портьеры из тяжелого бархата — пыльные, а мебель — старая и неудобная…
Не успела дверь закрыться за слугой, как Анриетта напустилась на Казанову:
— Почему вы такой нетерпеливый? Почему вы мне не верите?
Казанова даже несколько растерялся, ибо сам намеревался ринуться в атаку.
— А почему вы избегаете меня? Почему такая таинственность? — парировал он.
На секунду казалось, что Анриетта разразится в ответ гневом. Но она сдержалась и положила маленькую белую ручку на его локоть.
— Не будем ссориться — ведь мы впервые остались одни! Если бы вы поступили, как я сказала, и
