стороны Триумвирата.
— Хотелось бы мне так думать, — уныло произнес Казанова. — Не очень-то приятно, взяв грязную газетенку, узнать, что твоей страны больше нет. Но давайте выпьем — да будет проклята чернь!
— От всей души!
— И раз уж я удерживаю вас здесь, хотя вы, несомненно, предпочли бы лежать сейчас в постели, — добавил Казанова, с превеликой ловкостью отрезая ломтики ветчины, — и раз мне теперь нечего бояться Совета десяти, или Триумвирата, или венецианских сбиров, так и быть, расскажу вам эту историю, которую мне пришлось изрядно исказить в моем манускрипте…
— Историю любви?
— Да, подлинную историю моих отношений с Анриеттой.
ЧАСТЬ I
«Quella zente che ga in bocca’l riso».
«Что за народ — смеется вечно; смеется во весь рот».
Тройная мгла окутывала Венецию — ночь, низкая облачность и пелена ледяного дождя, принесенного борой, порывистым северо-восточным ветром, который налетает на город с Адриатики, превращая в бурные горные реки тихие, окаймленные дворцами каналы. В перерывах между завываниями ветра те из горожан, кто не спал, слышали более зловещий звук — грохот воды, разбивающейся о водорезы у Лидо. При мысли об этой единственной защите города от наводнения тот, кто бодрствовал, читал молитву, а то и две в надежде, что водорезы выдержат, ибо при боре достаточно появиться в них трещине, чтобы всю Венецию накрыло кипящим покровом белопенных валов.
Был, правда, один венецианец, который, несмотря на грохот бури и связанную с ней опасность, мирно похрапывал, хотя постель его и не отличалась мягкостью. Молодой человек лежал в стоявшей на приколе гондоле, свернувшись калачиком в фельце, маленькой горбатой кабине, и спал, невзирая на глухие удары носа гондолы о причальный столб, плеск мелкой волны в канале и тяжелый стук дождя. Если бы кому-нибудь из бесчисленных полицейских шпиков (на чьей обязанности было с помощью любой подлости удерживать правителей у власти, но ни в коем случае не мешать развлечению граждан), если бы кому-нибудь из этих вездесущих паразитов взбрело на ум бродить в такую ночь и пришла безумная мысль сунуть голову в пришвартованную гондолу (а венецианские любовники готовы пустить в ход кинжал, если им помешают), ну, он просто бы решил, что гондольер предпочел заночевать на борту, вместо того чтобы добираться до дома, а то ведь наверняка промокнешь, да можешь и утонуть. Но шпик не разглядел бы в темноте, что гондольер был человеком состоятельным: на нем были шелковые панталоны, а на красивых туфлях — бриллиантовые пряжки. Более того, он спал в бауте — своеобразной комбинации белой маски с черным капюшоном, которую по законам Венеции могли носить все граждане во время карнавала, чтобы спокойно предаваться необузданным удовольствиям — при условии, что они не станут пытаться изменить форму правления в государстве.
Бора свистел и ревел; волны плескались и грохотали; гондола поскрипывала под стучавшим по ней дождем, но мужчина в маске продолжал мирно спать.
Внезапно послышалось шлепанье голых ног; полуодетая фигура без шляпы выскочила из темного проулка на набережную, прыгнула в покачивающуюся гондолу и настоятельно, но тихо позвала:
— Марко! Марко! Да где же ты?
Молчание. Полуголый мужчина ругнулся, поспешно отвязал гондолу от столба и принялся грести наугад, в кромешной тьме, под дождем и ветром, направляя гондолу к главной артерии Венеции — Большому каналу. Гондола уже плыла, но еще находилась всего в нескольких ярдах от берега, когда раздались шаги обутого человека и из того же проулка на фондамента, или набережную, выскочил другой мужчина. Белая рубашка и скрип весла выдали гребца, несмотря на бурю и темноту.
— Казанова! Злодей! Обманщик! Врун! Соблазнитель! Вернись!
Ответа не последовало; тем временем гребец, проявив чудеса силы и сноровки, сумел вывести гондолу на середину канала.
— Я вижу тебя, я тебя слышу! — кричал преследователь в пылу досады, топая ногами у края воды. — Предатель, убийца, насильник! Говорю — вернись!
Но гондола или, вернее, белая рубашка на гондоле — а это все, что мог разглядеть преследователь, — уже почти исчезла из виду, и теперь вместо грозных окриков раздался пронзительный вопль бедняги:
— Ах, Джакомо! Она же любит тебя! Мы все тебя любим! Только вернись и женись на ней, мы тебя простим!
Ветер отнес в сторону большую часть слов, и лишь «женись» и «простим» достигли слуха Казановы. Хотя у него и перехватывало дыхание от усилий, каких требовала гребля на тяжелой гондоле против ветра, Казанова расхохотался: чтобы Казанова связал себя и свою судьбу с распутной маленькой шлюхой из проулка, — да никогда! Ничего у них не выйдет!
Но смех Джакомо достиг ушей его преследователя и подтолкнул к действию.
— Сатанинское отродье! Чертово дерьмо! Грязный ублюдок грязной матери! Вот тебе! Вот!
Раздался треск двуствольного пистолета, желтая вспышка осветила темноту, и две пули просвистели мимо головы Казановы, словно металлический хлыст прорезал воздух. Напрягши всю силу своих мышц, Казанова сумел повернуть гондолу за выступ стены и выйти в более широкий канал, где ветер подхватил ее и понес под мост. Проклятия преследователя сразу заглохли, но выстрелы разбудили спящего, и он, встрепенувшись, закричал во всю мочь:
— Воры! Убивают! Помогите ради господа бога и Пресвятой Богородицы!
— Заткнись, Марко! — приказал ему Казанова. — И греби что есть мочи к замку Брагадина.
Препираться в гондоле, раскачиваемой бурей, было не время, и Марко, пробравшись на нос, взял второе весло. В Венеции даже аристократы умели грести и управлять гондолой так же лихо, как испанцы скакать на лошади, и знали запутанную сеть своих каналов так же хорошо, как деревенский парень знает все дорожки и тропки возле своего дома. Через полчаса гондола уже благополучно причалила к дворцу сенатора Брагадина, где часто останавливался Казанова. Оба приятеля промокли сейчас до костей. Марко чувствовал, как вода стекает по его ногам в туфли. Казанова потащил приятеля под арку входа с канала, где можно было поговорить, не повышая голоса.
— Я не хочу, чтобы твой дядя Брагадин видел меня, — прошептал Казанова. — Только на прошлой неделе он поучал меня, что-де веселье весельем, но нельзя терять ум. Так что давай тихонько проскользнем в дом и переоденемся в моей комнате.
Однако входные двери были заперты на засов от бури, а нижние окна забраны тяжелыми железными прутьями. Ничего не оставалось, как стучать; стук разбудил лакеев, которые начали ахать и охать по поводу того, в какую беду попали их молодые господа; тут из своего уютного салона появился сам сенатор Брагадин, дородный пожилой господин в непомерно большом парике, с обвислыми щеками, пухлым ртом и добрыми глазами; круглый животик сенатора обтягивал вышитый жилет с золотыми пуговицами, короткие ножки были обуты в туфли на красном каблуке, со сверкающими бриллиантовыми пряжками.
Сенатор в отчаянии вскинул пухлые белые, в кольцах руки, отчего манжеты из тонких кружев упали на сливовый бархат его камзола.
— Джакомо! Марко! Мальчики! — Он словно оплакивал их, что свойственно всем родителям и попечителям, которые рассчитывают видеть в своих потомках людей мудрее и лучше их самих. — Что случилось? Как вы попали в такую беду?
— Все из-за пари, — спокойно ответил Казанова, стараясь понять, сердится ли старик. — Двое гондольеров на traghetto[14] поклялись, что пригребут к берегу быстрее
