будет, ни единой капли. Вы можете твердо рассчитывать на нашу превосходную погоду…
Это звучало так, словно погода изготовлялась по специальному заказу отеля, была его, так сказать, фирменным блюдом, и управляющий по праву мог ею гордиться.
— Хм, — огорченно хмыкнул мистер Ривз. — Велите подать мне выпить чего-нибудь холодненького с кусочком льда, будьте добры.
Он подумал о своем прохладном садике в Мэрвуде, а затем — о еще более приятных вещах: о тенистых деревьях, которые он собирался когда-нибудь посадить на собственном клочке земли, где-нибудь в деревне. Потом он решил было пойти искупаться с Джейн и Марсель, но какое-то странное, смешанное чувство стыдливости и pietas [55] заставило его отказаться от этой затеи. Он вознаградил себя, проглотив чудовищное количество шерри-коблера со льдом.
Но и это было еще не все. Джейн, как нередко с ней бывало, день ото дня становилась все эксцентричнее. Этот эпитет мистер Ривз, как большинство его соотечественников, любил употреблять к месту и не к месту. Джейн пожелала отправиться заграницу и утащила заграницу их всех. Потом она пожелала отправиться в Канн. А теперь она ныла, что здесь они ни с кем не знакомы, и без конца оплакивала утраченные вместе с Венецией светские возможности. Смешно! — думал мистер Ривз. Если человеку не хватает его старых друзей и хочется их повидать, это каждому понятно. Он и сам частенько, хотя и молча, жалел о том, что старина Джо Саймонс или еще кто-нибудь из его приятелей не может заглянуть к ним вечерком. Но какого черта сокрушаться о людях, которых ты не знаешь? Смешно! Когда в ожидании ленча все семейство Ривзов сидело в баре «Мирамар», потягивая что-нибудь прохладное, миссис Ривз невыносимо раздражала своего супруга, пяля глаза на незнакомых людей, которые, по ее мнению, принадлежали к разряду «настоящих», и строя догадки, кто бы такие они могли быть. С трогательным усердием она от точки до точки прочитывала все столбцы светской газетной хроники Ривьеры и вечно старалась опознать какую-нибудь знаменитость среди пьющей коктейли разношерстной толпы. Подобно тому как некий Скот считал изгнание человека из рая крайней несправедливостью, допущенной по отношению лично к нему, поскольку он терпеть не мог яблок, так мистер Ривз считал, что он тут страдает совершенно зазря, поскольку ему наплевать на знаменитостей. Но что поделаешь? Ничего. Оставалось только раздраженно и зловеще шелестеть «Телеграфом» да время от времени издавать раздраженное «хм!».
А расходы? Когда вы переводили фунты стерлингов на франки в соответствии с чрезвычайно благоприятной паритетной таблицей, результат получался просто сказочный. Но затем поданный вам счет оказывался еще более сказочным. Все эти хорошенькие тысячефранковые бумажки таяли куда быстрей, чем десятки и даже пятерки в Англии. Мистер Ривз вынужден был, совершая свою утреннюю прогулку, то и дело заглядывать в контору агентства Кука и черпать новые суммы из своего довольно солидного аккредитива. Поразительная вещь! Мистер Ривз никак не мог с этим освоиться. Все, казалось, стоило так дешево, а траты были черт знает как велики. Во всем виноваты эти дополнительные новшества, решил он наконец — пять франков на мороженое Марсель, шесть франков на чай с пирожными для миссис Ривз. Бургундское по тридцать франков бутылка и шерри-коблер по десять франков бокал никак не попадали в разряд дополнительных новшеств, Это была насущная необходимость.
Однако, если брать в целом, это были счастливые, безмятежные дни, и мистер Ривз получал от них немалое удовольствие.
А затем совершенно внезапно безмятежный покой рухнул.
Из Лондона приехал Бейзил навестить родителей.
Мистер Энселм Хоукснитч решил провести летний сезон на французской Ривьере.
Яхта Кроудеров вошла в каннскую гавань с леди Кроудер и достопочтенной Ребеккой Бэрден на борту,
Марсель объявила, что выходит замуж.
Миссис Ривз поскользнулась, наступив на кожуру от банана.
Жизнь сразу стала крайне сложной, и мистер Ривз так, в сущности, никогда и не смог разобраться во всем этом до конца. Он твердо знал только одно: все это стоило ему бешеных денег.
ТРИHАДЦАТЬ
Было бы крайне несправедливо сказать, что мистер Ривз воспринял приезд сына как своего рода бедствие. Напротив, он ждал его с радостью. Он ни в коей мере не был лишен ни отцовской гордости, ни отцовской снисходительности. И все же — хотя мистер Ривз никогда бы в этом не признался — Бейзил был в каком-то смысле испытанием.
Этот полнолицый, угреватый молодой человек знал решительно все, что полагалось знать. Он уважал мистера Ривза, но это уважение было подобно квадратному корню из минус единицы — оно с таким же трудом поддавалось извлечению и было столь же эфемерно, как эта мнимая величина. Мистер Бейзил Ривз принадлежал к совершенно иному миру, нежели его отец. Отдавая себе отчет в том, что заработок его как юриста во многом зависит от чисто внешних причин, он выработал для себя маску сурового аскетизма и полового воздержания и в то же время, используя свое сравнительно незаметное положение судебного исполнителя, вознаграждал себя за все, заводя многочисленные интрижки (нередко даже по нескольку сразу) с молодыми особами, не отличающимися слишком большой щепетильностью. Когда слух о его похождениях достигал ушей мистера Ривза, что случалось довольно часто, — ибо кто устоит против соблазна информировать папашу о непотребном поведении его единственного сыночка? — Бейзил неизменно изображал свою очередную связь как еще одно неудачное сватовство, расстроившееся благодаря капризам и недостойному поведению будущей невестки. Мистер Ривз верил сыну, но покачивал головой, «Все это, помяни мое слово, кончится тем, что на тебя в один прекрасный день подадут в суд за нарушение обещания жениться». Крепко вооруженный знанием законов и бесчестностью своих намерений, Бейзил только посмеивался, слушая эти предостережения.
Однако совсем не в этом крылась причина того, что мистер Ривз — при всей своей отцовской привязанности — воспринимал приезд Бейзила как некоего рода испытание. Мистер Ривз ни секунды не сомневался, что Бейзил, прибыв в Канн, немедленно обручится здесь с какой-нибудь крайне нежелательной молодой особой, но с этим он уже примирился. Если же он чего-либо опасался — так это его языка. Бейзил, по-видимому, избрал себе не ту отрасль юриспруденции, для которой он был предназначен природой. Он считал, что ему следовало стать адвокатом. Лишенный возможности удовлетворять свою законную потребность, распинаясь и крючкотворствуя перед представителями Его Величества Правосудия, Бейзил вознаграждал себя тем, что любую беседу превращал в педантично-мелочный спор. Это свое адвокатское краснобайство, эту фантастическую способность изображать черное белым и наоборот, не нашедшие, на его беду, применения на юридическом поприще, он пускал в ход в сравнительно ограниченном кругу своих знакомых. Как часто мистеру Бейзилу Ривзу удавалось с помощью безупречной логики и ловкого уменья привести подходящий пример, убеждать молодых женщин, что они должны провести с ним уик-энд! Но только в лице своего папаши он нашел себе поистине идеальную жертву. В беседе, как и в жизни, мистер Ривз был добродушен, нелогичен, нетверд в своих постулатах, недоказателен в примерах, неметодичен, трогательно нечувствителен к банальностям, которых он даже не замечал, и плевать хотел на «непреложные истины». Велеречивому сутяге, которого он сам породил, не представляло труда опрокинуть простейшие и наиболее очевидные утверждения мистера Ривза. Стоило мистеру Ривзу, не мудрствуя лукаво, заметить, что сегодня что-то очень парит, как этот неразборчивый в средствах краснобай мог безжалостно потратить целый час драгоценного времени, доказывая, что, напротив, на дворе довольно прохладно. Стоило мистеру Ривзу простодушно и откровенно признаться, что он, пожалуй, слишком налег на обед, как Бейзил тут же непреложно доказывал ему, что если он будет есть так мало, то перестанет таскать ноги. Порой мистер Ривз даже сожалел о том, что он не помог Бейзилу осуществить честолюбивое желание, выраженное им в возрасте семи лет. Машинист паровоза на Большой Западной в США, вероятно, не стал бы так много спорить, если бы даже заделался, сверх того, профсоюзным боссом.
Мистер Ривз не ошибся в самых дурных своих опасениях. Бейзил начал спорить, едва успел переступить порог отеля, и спорил, не закрывая рта. Это не имело бы особого значения, если бы не то обстоятельство, что мистер Ривз — как девяносто девять процентов всего рода человеческого — не любил, когда ему перечат на каждом шагу и неутомимо и педантично доказывают, что он не прав. А тем более, если это исходит от родного сына, который всем своим положением в жизни обязан деньгам, с немалым усердием приумножавшимся его отцом. Поначалу мистер Ривз и Бейзил спорили довольно мирно, затем — яростно;
