он в ней рассуждает о городах мертвецов. Он, правда, обращает все в своего рода шутку. В Англии и сейчас наверняка есть эксцентричные писатели, которые пишут книги в виде мудреных, закрученных шуток, этаких шуток всерьез.
– Насколько мне известно, Беттина вообще ничего не читает. И уж точно не по-итальянски. – Пенелопа засмеялась от такой странной идеи. – Возьмите еще пирожное, Мария.
– Может, и нам стоит иногда относиться к собственной жизни, как к шутке всерьез. Вот я, например. Это же смехотворно, полный абсурд: тайно, как привидение из прошлого, явиться сюда, чтобы себя саму успокоить, глянуть на дом старого знакомого. Он даже не был моим любовником. Наши тела слишком далеки друг от друга. Я это говорю не без сожаления. И все же… порой мы с ним бывали так близки: мыслями, духом. Можно сказать, единомышленники. Разве это не насмешка судьбы?… Я вполне разумный человек» – продолжала она, – и мне сопутствует успех. И все же почему он давным-давно влюбился в меня – а я в него? Такой вот англичанин, такая итальянка. Метафизический вопрос, конечно. А я всю жизнь не могу отмахнуться от этого вопроса. Это часть смысла его и моей жизни. Вы считаете, это легкомысленная болтовня?
Она уставилась на Пенелопу сквозь очки без оправы, но ответа явно не ждала.
– Ах, как бы мне хотелось, чтобы у меня был любимый человек.
Слова эти вздохом растворились в ночной тиши. Мария тронула Пенелопу за руку:
– Это и есть начало любви. Самый сладкий, самый болезненный миг.
– Может, то, что сказала Беттина, – ответила на это Пенелопа, – про тайный город под землей, который копирует нашу деревню… Может, это и не лишено смысла. Как метафора. Я уже говорила: сегодня утром встретила одного человека… мужчину… Очень – как бы это сказать?… Обходительный, что ли. И я вдруг почувствовала, что под всей этой жизнью, которой я живу уже столько лет, таится совсем другая жизнь, мне почти неведомая… Я вечно работаю. Много работаю. Всегда такая усердная, прилежная. Может, лишь для того, чтобы перекрыть эти ступеньки вниз, в другую жизнь. Возьмите еще пирожное, пожалуйста…
Мария кивнула:
– А что это за другая жизнь, если можно спросить?
– О-охх! – только и сказала Пенелопа, закурила очередную сигарету, а другую предложила Марии, хотя та не просила. – Вот муж мой – взял и умер. И всякое такое. Быть молодой вдовой – чудовищное клеймо… Еще я пыталась писать картины…
Дружеское молчание.
Снова заговорила Мария:
– Правда, ведь часто бывает, что в жизни у человека есть целый слой, о котором никто и не догадывается? Что-то такое, о чем мы не в силах рассказать? Мои города – они в воздухе. Воздушные
– Так вы завтра встречаетесь с этим вашим далеким возлюбленным? – заговорила Пенелопа. – А сами к нам в деревню явились на день раньше, тайком, чтобы увидеть, где он живет. Не доверяете ему…
– Ничего подобного. Приехала тайно, заранее, чтобы проконсультироваться у врача в Хедингтоне. Он итальянец, старый друг нашей семьи. Чтоб обуздать старые страхи. Я рака боюсь. – Она усмехнулась. – Ну как же я смогу влюбиться в этого милого англичанина на веки вечные, если мне завтра суждено умереть?
– Может, боялись, что он живет с какой-нибудь женщиной?
Мария не отвечала прямо:
– Я там видела только довольно толстую и старую медсестру.
Пенелопа погладила Марию по обнаженной руке:
– Но вы же здоровы? На вид явно здоровы. Кожа чистая, гладкая. Вы такая красивая…
– Врач сказал, что здорова. Всегда надо кому-то поверить.
На улице загудела машина.
– Вот и такси.
Женщины встали из-за стола; им не хотелось расставаться.
– Мне пора, Пенни. Спасибо вам за все. Если у нас с вами и есть общая тайна, она проста: в жизни нет безоблачного счастья. Но это и так всем известно… Вы, оказывается, чудная, сердечная женщина. Я так рада, что мы встретились.
– И вы, Мария, дорогая моя, вы прелесть. Может, увидимся как-нибудь.
– Хорошо бы.
Они обнялись, расцеловались, и Мария ушла.
Четырехугольные дворы Вулфсон-колледжа были восхитительно, по-университетски безмолвны в этот поздний час, когда там появилась Мария. Кругом никого, и это лишь усиливало торжественность. Мария бесшумно пробралась к себе в комнату, разделась, умылась и скользнула в постель, обнаженная, под пуховое одеяло, как привыкла спать дома. Из золотой шкатулки у кровати она достала белую таблетку, запила ее водой и выключила свет. Легла на правый бок, свернулась клубком, сунула ладонь между бедер и тут же провалилась в сон.
И увидела: ее белесые ноги шагают вниз по каменной лестнице, изящно переступая с одной ступеньки на другую. У каждой ступеньки – своя история. Их основы в океане, в теплых столетиях триаса, когда разум еще не зародился, и потому камень – из ископаемых остатков вымерших существ; похожие на креветок, едва ли больше когтя, они по сей день рвались из своей темницы.
Чем ниже она спускалась, тем менее беспросветной становилась ночь вокруг. Дойдя до ровного места, увидела: храмоподобные пределы вокруг нее, сходя на нет, проступали все четче. Дух ее был теперь заключен в пространстве весьма причудливом: каждый метр стен и потолка изукрашен – точнее, трансформирован. Прямых линий не было в помине: Мария будто скользила сквозь утробу огромного существа, чьи внутренности застыли, превратившись в загадочную, ни на что не похожую архитектуру.
Ей показалось, она узнала залы доадамитских султанов, описанные Примо Леви[15] в его переводе сочинений одержимого англичанина Уильяма Бекфорда, который в своем позорном затворничестве сочинил «Воспоминания о путешествии по монастырям Алькобака и Баталья» и куда более известную повесть «Ватек».[16] И теперь Мария слышала здешнюю гнетущую музыку, невидимый орган, и ее одиночество, ее неудовлетворенное желание всё нарастали.
Пока она шла, элементы орнамента двигались вместе с нею, и их извивы напоминали наркотические, летаргические движения восточной танцовщицы. Печальное величие ее окружения не казалось ей безвкусным, даже когда пришлось идти вброд по темной воде, и под ногами скользили угрюмые тени, что искали не то пищи, не то утешения, не то окончания собственной юдоли.
Мария обернулась. За нею двигалась очень худая фигура, вся в белом, будто нечто еще не рожденное, не вполне человеческое; она узнала прежнюю себя, прообраз, что так и не воплотился. Мария ускорила шаг – она не желала общества этой фигуры.
Теперь белесые ступни шествовали по узорчатым плиткам. Ничто в ее теле более не существовало осмысленно, кроме изящных ног. Они двигались плавно, хотя вокруг Марии уже сгущалась тяжесть, уже расходился по сторонам мрак, точь-в-точь как туман затягивает заболоченную поляну. Казалось, земля отодвигалась все дальше вниз, мрак угнетал все больше. И вот ничего уже не осталось – только две белые ступни, шагающие в никуда. Затем пропали и они, поглощенные непостижимостями сна.
Пробило полночь. Потом час. Два. Время, когда, по единодушному свидетельству врачей и военных, сопротивляемость человека минимальна.
Человек, назвавшийся Грейлингом, хотел выйти из кухни, но приблизился к окну, которое открыл час назад. И заметил шевеление в запущенном саду.
На насыпи, в зарослях крапивы и борщевика, стояла крупная лиса. Она смотрела на Грейлинга в упор: глаза ее блеснули золотисто-карим. Грейлинг не мог отвести взгляд. Он ощущал блистательное сознание животного, скрытую энергию неподвижности, пока лиса постигала сущность Грейлинга. Он понял: сам загнанный зверь, он выживал за счет уловок, обмана, а вот эта тварь за окном – вдруг пронеслось у него в голове, – она дико цельна и чиста.
