— Не бойся, не опоздаешь, — пообещал я.
Мы вышли в пустыню и сели на выкрашенные белой краской каменные тумбы, окаймлявшие дорожку вокруг казармы. Перед нами был канал, вокруг песчаный простор очень древней бескрайней страны, и от этого нам обоим стало как-то вольнее.
— Почему ты не сделалась монахиней? — был, естественно, мой первый вопрос.
— Я год была послушницей у святого Винсента, ухаживала за больными. А потом попросила отпустить меня.
— Почему?
— Этого я тебе не могу сказать, Кит.
— Почему не можешь? Что там случилось? — настаивал я, вспоминая тот день, когда Том несся со мной на мотоцикле в последней отчаянной попытке догнать ее.
— Ничего не случилось. И, пожалуйста, не расспрашивай, я не люблю даже думать об этом.
— Неужели твоя вера пошатнулась?
— Какие глупости! Придет же в голову! Просто о таких вещах лучше не говорить и не думать. И точка… Тебя очень меняет военная форма, Кит. Наверно, и меня тоже. А может, я просто забыла, что ты такой длинный и худой, совсем не похож на Тома.
— Ты, конечно, знаешь про Тома?
— Знаю. Смайли написала мне.
Разбитое сердце не обнажают перед всеми, даже небольшую ссадину, царапину, запекшийся рубец скрывают от посторонних глаз. Никто не видит, как обливается кровью чужое сердце, и, если при упоминании о Томе в сердечке Пегги открылась старая рана, капли ее крови стекали в невидимый для меня священный сосуд.
— Я тогда все глаза выплакала, — сказала она, но это прозвучало как раздумье о чем-то далеком.
— Ведь он не мог знать, что ты так и не сделалась монахиней.
— Верно, — сказала она. — Но и я не могла знать, что его так скоро не станет, — добавила она, и бесхитростность этих слов многое объяснила мне.
— А все-таки это здорово, что мы с тобой встретились! — сказал я, радуясь своей откровенной радости.
Я хотел взять ее за руку, но она, улыбнувшись, продела руку под мой локоть, и мы неторопливо пошли к каналу, который сейчас темно-синей полосой прочерчивался на поверхности ночи, — длинный путь неживой воды, не принадлежавшей ни одному из двух морей.
— А как все остальные? — спросила Пегги. — Отец, мама, Джинни?
— Спасибо, хорошо, — сказал я. — Джинни все-таки кончает медицинский факультет. Война многое сделала возможным. А твои как?
— Тоже хорошо. Локки собирается разбогатеть, не знаю только, надолго ли. В Нуэ будет учебная база АВВС, и он решил открыть там кинотеатр.
Так мы двумя-тремя фразами разутюжили свое прошлое; не осталось ни обид, ни вражды, ничего такого, что нужно было бы стереть из памяти. Да мы оба, в сущности, уже и стерли все, что нам мешало, и я даже остановился и внимательно оглядел ее, словно только сейчас поверив, что это не видение, а сама Пегги собственной персоной.
Конечно, она изменилась, не могла не измениться. То есть все в ней было прежнее — зеленые глаза, рыжие волосы, мелкие бледные веснушки на лице (чем только она ни старалась их свести: и лимонным соком, и уксусом, и разными кремами, — но все безуспешно!); но сейчас, в пепельно-голубом сиянии ночи, под россыпью белых звезд, такой густой, что казалось непонятным, как это столько звезд может уместиться на одном куске неба, это была другая, новая Пегги. И нельзя было смотреть на эту новую Пегги без волнения.
— Ты всегда был таким смешным парнягой, — сказала она.
— Не говори «парняга», — попросил я, сжавшись, точно у меня отняли что-то драгоценное.
— Что за глупости! — вздернула голову Пегги. — Ты и есть парняга, что же еще?
— Это вульгарное слово, и оно тебе совершенно не подходит, — решительно сказал я.
Она засмеялась, потом вдруг, лукаво прищурившись, спросила:
— А ты все еще пишешь стихи?
— Нет, — сердито отрезал я. — Откуда тебе известно, что я писал стихи?
— Грэйс Гулд сказала.
— Ах, черт! Неужели женщины ничего не могут удержать в секрете?
Почти у самого канала нам попалась навстречу компания пьяных солдат, англичан и австралийцев; они приплясывали, хриплыми голосами орали песни, а кое-кто уже не держался на ногах, и эта встреча сулила мало приятного.
— Повернем обратно, — предложил я.
— Это зачем? — сказала Пегги. — Ничего они тебе не сделают.
— Кто их знает, — ответил я. — Но я не о себе беспокоюсь, а о тебе.
— Ты всегда боялся пьяных, которые слонялись по Данлэп-стрит. Я часто следила за тобой.
Да, пытливые глаза Пегги за всем успевали уследить, даже за мной.
Мы пошли дальше. Пегги крепко держала меня под руку, точно подрядилась благополучно провести через все преграды и опасности.
— Ты пойми, пьяный — он как собака: если показать, что ты его боишься, он непременно к тебе привяжется, а если пройти мимо, не обращая внимания, он никогда не тронет.
Мы спокойно прошагали по этой арабской Данлэп-стрит и спустились к узкой песчаной кромке берега. Песок был скользкий, и тут уж мне пришлось поддерживать Пегги. У самой воды она села, сняла с одной ноги коричневую туфлю и коричневый чулок и сунула ногу в воду.
— Принимаю крещение! — объявила она. — Ты же знаешь, у католиков крещение — любимый обряд.
Потом она попросила у меня носовой платок, вытерла ногу, обулась и сказала:
— Если хочешь, могу пригласить тебя на нашу вечеринку.
На обратном пути нам опять пришлось пробираться сквозь гурьбу пьяной солдатни, и я принял бесстрастно-равнодушное выражение, подражая Пегги; но только у меня оно было напускное, а у Пегги естественное. Ведь Пегги всегда было не занимать смелости. Это Пегги подожгла отцовский дом, Пегги открыто положила свое сердце к ногам Тома, Пегги вылезла в окно из запертой комнаты — дважды! — чтобы повидать Тома, и Пегги не захотела солгать человеку, требовавшему от нее правды, хотя знала, что этим губит себя.
— Твои волосы… — почти машинально произнес я.
На ней была форменная шапочка, какую носят медсестры в австралийской армии; она сдернула ее, тряхнула головой, и языки рыжего пламени взметнулись во все стороны, лизнув и мое лицо. Это было такое фантастическое зрелище, что я даже отступил на шаг.
— Господи, Пегги… — вырвалось у меня.
— Что? — как ни в чем не бывало спросила она.
Но она знала что. Она знала.
21
Мы с Пегги повенчались — католический священник 2-го базового госпиталя Австралийских вооруженных сил повенчал нас — через восемь месяцев и четыре дня после той встречи в Исмаилии. Венчалась она под своим полным христианским именем — Маргарет Эйлин Мэри Макгиббон — и после церемонии сказала мне:
— Больше ты никогда не зови меня Пегги. Я не хочу. Зови Эйлин или Мэри.
— Что за чепуха! — запротестовал я. — Для меня ты всегда была и будешь только Пегги.
— Нет, Кит, — сказала она очень серьезно. — Я так решила, и ты, пожалуйста, не спорь. Эйлин или Мэри — выбирай что хочешь. А Пегги забудь.
То был первый из многих осколков, которые нам предстояло не раз дробить еще и еще. Сердце Пегги все еще кровоточило, — быть может, не только из-за Тома, но из-за всего горя, всех страданий, всех раньше времени оборвавшихся жизней. Тогда у меня хватило и чуткости, и такта с нею не спорить, но в
