300 человек пленными. Через день, в самом начале боя, неподалеку от Липштадта погиб начальник Бенкендорфа на Корфу, талантливый генераллейтенант Р. К. Анреп.
Увы, зимнее наступление было слишком медленным, «отлично задуманный план оказался скверно выполненным»43. Наполеон успел собрать войска в кулак, и уже Беннигсену пришлось уходить от охвата, собирать разрозненные дивизии и разворачиваться навстречу идущему ему во фланг противнику. Манёвры по заснеженной Пруссии привели к тому, что 22 января армии встали друг напротив друга в боевом порядке. Бенкендорф ждал первого в своей жизни генерального сражения. Но Наполеон, хотя и прощупал расположение русских довольно активными действиями, не решился на немедленную серьёзную битву из-за усталости своих войск. Он дал им отдохнуть, а Беннигсен свернул оборону и отступил по Кёнигсбергской дороге на позицию, казавшуюся ему более выгодной. За скромной записью в послужном списке Бенкендорфа («от Гинькова следовал до Прейсиш-Эйлау»44) стоит череда четырёхдневных арьергардных боёв. Смысл этого неблагодарного дела, заранее обречённого на отступление, передал участвовавший в нём Барклай де Толли. После весьма жаркой схватки при Гофе 25 января он написал: «Мне и сотоварищам моим, в сём деле храбро сражавшимся, остаётся успокоиться тем, что удержана была наша позиция и через то армия от внезапного наступления сил неприятельских была защищена: таково было наше назначение и вся цель наша, и если сие удалось, то вознаграждены все жертвы»45. В последнем бою было даже отбито первое французское знамя. Эту диковинку возили по всему расположению русской армии для поднятия боевого духа накануне уже решённого сражения.
А поднимать дух войск было необходимо. Тяжелейшая война шла зимой, что было для того времени необычно: зимой полагалось отдыхать от летних кампаний. Армия то замерзала, то пробиралась по бездорожью, завязая в снегу или в такой грязи, что в ней тонули пушки (именно тогда Наполеон назвал грязь «пятой стихией»).
«По прекращении битв, — пишет А. М. Михайловский-Данилевский, — солдаты кидались на мёрзлую землю для краткого отдыха и засыпали мёртвым сном. Когда при мерцании зари надлежало подниматься от ночлега, трудно бывало разбудить усыплённых. Впросонках глядели они как одурелые, а слабейшие, отойдя небольшое пространство от лагерного места, ложились на снег и опять засыпали. Природа вступала в свои права, брала верх над силами храбрых, но не истощала мужества французов и русских, готовых биться до последней капли крови»46.
Двадцать седьмого января 1807 года Бенкендорф принял участие в сражении при Прейсиш-Эйлау, самом жестоком и кровопролитном из всех, состоявшихся в этой кампании. В своих мемуарах он уделил описанию битвы несколько страниц — таким сильным оставалось воспоминание о ней даже много лет спустя.
Войска сошлись на полях и холмах, заваленных снегом на четверть аршина. Время от времени место боя накрывала метель. В штыковых схватках сходилось одновременно до двадцати тысяч человек. Снег вился под скачущими в атаку всадниками, подобно облакам пыли. «Штык и сабля гуляли, роскошествовали и упивались досыта, — вспоминал участник битвы Денис Давыдов (в то время — адъютант Багратиона). — Ни в каком почти сражении подобных свалок пехоты и конницы не было видно… То был широкий ураган смерти, всё вдребезги ломавший и стиравший с лица земли всё, что ни попадало под его сокрушительное дыхание». Ранние сумерки не остановили боя: он длился при свете от горящих селений до девяти часов вечера. К пожарам и кострам сползались раненые.
Битву не выиграл никто. Однако Толстой на ночном военном совете был среди сторонников наступления на Наполеона, поскольку тому даже эта «ничья» далась огромным напряжением сил. Действительно, это было сражение, после которого во французском лагере вместо «Да здравствует император!» впервые раздались выкрики «Да здравствует мир!».
Однако Беннигсен решил, что надёжнее будет отступить, и велел отходить на север, к Кёнигсбергу. Бенкендорф не одобрял такого решения и много позже считал его «слабостью (faiblesse), которая ещё раз спасла Бонапарта»47 (первый раз спасение принесло неожиданное сумасшествие Каменского накануне Пултуского сражения).
Наполеон, воспользовавшись тем, что русские покинули поле боя первыми, объявил об очередном выигранном сражении («слегка выигранном», — иронично поправлял Талейран), однако прекратил военные действия до весны. Он был, даже по признанию симпатизирующего ему биографа, «в состоянии нервного истощения»48 и собирался начать переговоры о мире.
Наутро Толстой отправил Бенкендорфа в Кёнигсберг вместе с драгунским полком, призванным навести там порядок: он получил новости о погромах, устроенных в городе русскими мародёрами49. Без немедленного принятия мер русская армия, уже выступившая к городу, не получила бы ни удобных квартир, ни пополнения. Факт довольно примечательный: ещё до создания жандармерии Бенкендорфу была поручена работа именно такого рода.
Из Кёнигсберга Бенкендорф, как флигель-адъютант, был отправлен в Петербург для сообщения императору подробностей о сражении и оправдания отступления (большие потери, падение дисциплины, мародёрство). За участие в боях (и особенно за Прейсиш-Эйлау) он был произведён в капитаны и получил орден Святой Айны 2-й степени. Будучи формально посланцем Беннигсена, Бенкендорф должен был сообщить государю точку зрения Толстого (которую он разделял), не одобрявшего чрезмерной пассивности командующего. В то время как вся Европа уже говорила об успехе русской армии, Бенкендорф не удержался от того, чтобы назвать исход сражения неудачным. Ведь Толстой верил в возможность разгрома Наполеона в случае продолжения сражения под Прейсиш-Эйлау на следующий день.
Однако ещё до Бенкендорфа, сразу после сражения, предусмотрительный Беннигсен отправил в Петербург полковника Ставицкого (некогда участвовавшего в экспедиции Спренгтпортена). Этот посланец главнокомандующего не привез рапорта с подробностями боя, но зато доставил в столицу пять отбитых у французов знамён. Для 1807 года это был необыкновенный знак триумфа, явное свидетельство успеха русского оружия. Под трубные звуки кавалергарды возили знамёна по улицам, вызывая восторги публики. 1 февраля в театре публика, позабыв про сцену, смотрела на Ставицкого, появившегося в ложе Строгановых. Актёрские реплики увязали в громком шёпоте, плывшем над партером: «Полная победа… кровавая битва… много жертв… Остерман… Тучков… Кутайсов…» На следующий день и в присутственных местах, и за обедом у Гаврилы Романовича Державина, и на литературном вечере у «аз есмь зело словенофила» Шишкова все разговоры вились вокруг того, как развить успех: добивать Бонапарта в Пруссии или немедленно требовать у него выгодного для России мира?
Бенкендорф опоздал. Петербург уже праздновал победу, и все попытки донести до власти и публики иную трактовку случившегося оказались тщетными.
Он всё говорил невпопад, не так, как от него ожидали. Он давал «плачевные» отзывы о прусском королевском доме, то есть о друзьях и союзниках Александра I50; он сообщал неприятные вещи о Беннигсене, который, как говорили, на должность командующего был выбран самой императрицей. Любопытно, что Толстой критиковал Беннигсена, а тот в своей реляции о сражении очень хвалил Толстого, отмечая как его неустрашимость и мужество, так и целесообразность его распоряжений, «совершенно способствовавших удержанию порядка и достижению счастливых успехов»51.
Первая роль Бенкендорфа в большой политике, пусть эпизодическая, оказалась провалена. Его приняли холодно. Император Александр дипломатично, но жёстко заметил ему: «Вы взвалили на себя слишком неприятное поручение»52. «Мне жаль Бенкендорфа — его очень холодно приняли», — писал Воронцову Сергей Марин53.
Тем не менее традиция награждать посланников не была нарушена. Капитан Бенкендорф, пробыв в этом чине всего две недели, 2 марта 1807 года был произведен в полковники — к великому удивлению света. Он поехал обратно в армию, увозя для Беннигсена голубую ленту ордена Святого Андрея Первозванного, известие о пенсионе в 12 тысяч рублей и монаршую похвалу: «На вашу долю выпала слава победить того, кто ещё не был побеждён».
Обнадёженный успехами Беннигсена, Александр I в марте лично отправился к войскам в Восточную Пруссию. При этом Беннигсен получил от него полную и неограниченную власть командующего, а роль Толстого в качестве представителя государя стала излишней. Сияющий славой и признанный императором главнокомандующий отправил Толстого подальше от Главного штаба: начальствовать сначала над одной из дивизий, затем — над резервными частями армии; наконец, поставил во главе отдельного корпуса на второстепенном направлении — дальнем левом фланге возобновившихся в мае 1807 года военных действий.
