Но зато там, где в голубом небе купают свои зеленолиственные вершины кавказские липы, вязы и грабы, возвышающиеся над нижним, безмолвным и мрачным ярусом самшитника (он всегда растет во втором или третьем ярусе), ни на миг не умолкает свист, щебетание и теньканье веселой и пестрой птичьей мелкоты.
Издалека доносятся вдовьи вздохи кукушки.
На обрызганных утренней росой светлых полянах, чокая и подпрыгивая, шныряют в траве черные дрозды. Пробегают юркие ящерицы. Вот одна из них, яркозеленая, нырнула в нору и, круто повернувшись на бегу, глядит оттуда, сверкая бисеринкой любопытного глаза.
Трепеща узкими слюдяными крыльями, проносятся изумрудные и бирюзовые стрекозы. Горячий свет солнца делает их окраску сказочно-яркой, как будто они слетели со страниц забытой детской книги…
К вечеру пошел проливной дождь. Поднявшийся ветер угнал дождевые тучи, но горы дымятся в сизом тумане. Снова оглушительно кричат квакши, хохочут и пронзительно воют шакалы.
Багряно пламенеет закат, и море сегодня бархатно-синее.
Снова через балки Лабиринтовую и Глубокую прохожу по самшитовой тропе.
Сейчас, после дождя, мелкие листки самшита набухли и словно облиты блестящим коричневым лаком, а напитанный влагой мох свисает с его ветвей до самой земли сочнозелеными пышными гирляндами. В прохладном, сыром полумраке тихо и таинственно, как в подводном царстве.
Это впечатление усиливают причудливые очертания источенных водою высоких стен каменного лабиринта балки, по которому пролегает мой путь. Здесь особенно влажно и свежо, даже холодно.
На дне лабиринта мостами глубокие провалы, наполненные почти черной неподвижной водой. Только с трудом в ней можно рассмотреть неясные силуэты головастиков и странных, похожих на скорпионов личинок.
На известняке скал, в пещерках и просто на шероховатых стенах, на тропе и мертвой листве под деревьями множество крупных полосатых улиток. У большинства из них раковина по форме напоминает трубу духового оркестра, у других она представляет витой конус. Некоторые улитки так крепко присосались к камню, что их трудно оторвать.
Встречаются и совсем голые слизняки. Один такой слизнячок меня удивил: выпустив из себя, подобно пауку, клейкую нить, он безжизненно висел на ней, совсем окоченелый.
Тут же на тропе мне попался немыслимо-голубой жучок и другое насекомое, чем-то сходное с крошечным жирафом и точь-в-точь, как жираф, широко расставлявшее тонкие и длинные передние ножки, чтобы дотянуться до упавшего листка.
Пройдя самшитник, я поднялся на тисовую площадку. Тис — иначе его называют красным деревом или «негной-деревом», так как красноватая древесина его не гниет в воде и лишь принимает яркопунцовый оттенок, — пережиток, реликт третичного периода, подобно самшиту. Это странное хвойное растение, у которого вместо игл узкие, похожие на хвою листья, и размножается оно не так, как обычные хвойные, но имеет два рода цветов: на одних деревьях мужские, напоминающие сережки ив, а на других — женские, в форме небольших шишек, — осыпающие ранней весной темные вершины дерева желтыми искрами.
Сразу же при входе на площадку стоит могучий тис со сломанной верхушкой. Скелет ее, лишенный коры и хвои, валяется рядом в густой траве. Толщина этого дерева — четыре обхвата, и оно походит на приземистого богатыря с широкой выпуклой грудью в чешуе брони.
Вблизи от него виден такой же великан. А дальше, по всей площадке, и там и здесь высятся иссиня-черные мощные кроны тисов вперемежку со светлыми шапками буков, лип, ясеней, грабов. Очень много тисов без вершин, с дуплистыми замшелыми стволами.
Гигантские стволы тисов — толщина их доходит до двух метров в поперечнике, а высота до тридцати пяти метров — и лиственных деревьев, окружающих их, густо обросли древними лишайниками и косматым мхом, и вокруг них — от корней до вершины — обвились, как удавы, грандиозные лианы толщиной в человеческую руку, глубоко врезавшись в кору.
Поражает упругость древесины тиса. Даже тончайшие ветки на мертвых, быть может уже сотни лет, обломках легко гнутся и пружинят, как свежие. Недаром из ветвей тиса в древности делали луки.
Во втором ярусе тисового леса, образуя непроходимую чащу, буйно разросся подлесок из лавровишни и папоротника-сколопендрия. Особенно много тут лавровишни. Ее копьевидные крупные листья, блестя коричнево-зеленой поверхностью, сплошь устилают промежутки между стволами лесных гигантов. И все это перевито и опутано бесчисленными веревками и нитями плюща, цепкого ломоноса и колючей проволокой малоазиатского выходца — повоя.
Конечная цель сегодняшней моей вылазки — Стецова поляна; она где-то неподалеку, за тисовой площадкой. Но, оказывается, и в этой невинной на первый взгляд роще, которую ежедневно посещают сотни курортников, можно по-настоящему заблудиться. Во всяком случае, я сбился с главной, тропы и ушел куда-то вниз, увлекаемый звериной тропой, ошибочно принятой мною за главную.
Так я добрался до Граничного ключа и лишь здесь обнаружил свою ошибку неожиданно наткнувшись при переходе через ручей на совсем свежие следы медведицы с маленьким медвежонком.
Я попытался пройти еще немного вперед, надеясь, что, возможно, медведи воспользовались для прогулки главной тропой. Однако явно уходившие от меня медвежьи следы вскоре повернули в такую непролазную путаницу ежевики и лиан, что я едва выбрался оттуда.
Ну что же: если медвежье семейство упорно избегает знакомства со мной, насильно мил не будешь. И я пошел обратно домой..
Но не тут-то было. Три раза я пробовал выйти на главную тропу — и три раза вынужден был возвращаться к Граничному ключу, танцуя от него, как от печки. Только четвертая попытка увенчалась успехом, и я вырвался, наконец, из заколдованного круга, мокрый от усталости. Рельеф здесь очень изрезан и подъемы часты и круты, а ведь я в своих безуспешных поисках правильной дороги брал их четырежды.
Меня утешало одно: не заблудись я, не пришлось бы мне увидеть медвежьи следы.
…Сегодня вечер тихий и светлый. По небу катится совсем невесомая белая луна. Море, у берега бледнобирюзовое, к горизонту окрашено густой синью.
Над кустами сверкают мгновенные вспышки и молнии светляков.
В восемь часов утра я отправился по Колхидской тропе. Это самый замечательный уголок тисово- самшитовой заповедной рощи. Здесь, как в живом музее природы, собраны вместе все представители колхидской растительности Черноморского побережья.
Сначала идут частые сумрачные самшитники. Кроны деревьев сплошь усыпаны мелкой свежесочной, блестящей листвой. Белые гладкие стволы окутаны яркозеленым, налитым влагой мхом.
Кстати, представление о «безжизненности» самшитников очень ошибочно. Самшитовый лес густо населен. Но население его не так легок увидеть: оно или выходит из своих потаенных убежищ — в дуплах деревьев верхнего яруса — только с наступлением ночной темноты, или живет под корой и в корнях самшита, проделывая глубокие ходы в самую землю. Во время созревания семян в кронах самшита по ночам возятся с шуршанием, писком и цоканьем тысячи полчков, а в корнях живут мириады насекомых.
Вот под одним, другим, третьим деревом, между корней в земле проточены муравьиные ходы, и крупные, черные, большеголовые муравьи деловито снуют по ним взад и вперед. А в корнях четвертого самшита под камнем поселилась колония каких-то плоских красных насекомых с черными головками.
Если поднять камень, то под ним обнаруживаются их белые личинки и темные отверстия ведущих в землю ходов, подобных муравьиным. В эти ходы потревоженные насекомые медленно принимаются уносить своих беспомощных, словно опеленутых, детенышей.
Здесь же я обнаружил, как мне показалось, зеленого червячка, свернутого в очень точную спираль. В одном месте спираль была, подгрызена. После внимательного осмотра я увидел, что это вовсе не червяк, а заросток цикламена. Зато, когда в корнях одного из соседних самшитов я нашел под корой такую же точно по форме и цвету спираль, то она быстро распрямилась и мгновенно зарылась в землю, превратившись в червяка-проволочника: его тонкое, ускользающее из-под пальцев тельце было на ощупь упруго, как сталь. Червячок прекрасно замаскировался под растение, и, повидимому, в первом случае красные насекомые попались на удочку, приняв растение за червяка.
