Чаще всего роса выпадает в ту пору, когда под деревьями стоят густые тени и только уханье совы да крик зайца будят уснувшую тишину. Свершается все быстро и совсем незаметно. Только что ходил проверять поставленные на налимов жерлицы и трава была совершенно сухой, а через каких-то полчаса вымочил брюки выше колен.
Конечно же, ночью от росы никакой радости. Скорее наоборот. Сыро, зябко, неуютно. Росинки же терпеливо висят на траве и ждут своего звездного часа — ждут солнца. Лишь оно взойдет, каждая вспыхнет, что настоящая звездочка, рассыпет вокруг мириады колючих лучиков, отразив в себе и деревья, и реку, и даже высокое небо.
Только с солнцем к росинкам приходит настоящая жизнь. Но оно же скоро и убьет их. Посветило час-другой, и уже качаются да качаются на ветру совершенно сухие травинки, словно никакой росы и не было.
Ан нет. Вот под корягой, что выставила из осоки свои рога-корни, притаилась целая семейка выпавших ночью капелек. Не захотели рисковать собой, не стали выставляться на солнце и сохранились. Пусть в тени, пусть в неуютности, да и отражают в себе не деревья, реку и небо, а одни гнилые сучья, но все равно до обеда продержались. Хитрые росинки, расчетливые.
Наверное, найдется человек, которому эти росинки по душе. Мне же больше нравятся те, сгоревшие на восходе солнца. А эти что? Только плесень развели.
Вторую неделю льет дождь и так всем надоел, что даже гагара вылезла на берег и спряталась под корягу. Поникли ветки кедрового стланика, волнами легла вдоль тропы пышная осока, раскисший мох чавкает под ногами, словно квашня.
Поднявшийся же у медвежьей покопки куст иван-чая горит так ярко, словно на дворе самое вёдро. Он, конечно, тоже устал от дождя, но не унывает и упорно тянется розовым султаном к спрятавшемуся за тучами солнцу.
Чуть в стороне раскрылся самый красивый цветок севера — рододендрон золотистый. Его тонкие, очень широкие лепестки до того нежны, что их может смять даже дождевая капля. Но как ты их спрячешь, если в любую минуту может выглянуть такое долгожданное солнце? Вот он и развернулся под проливным дождем во всей красе.
Иду по тайге и всюду замечаю устремившиеся навстречу солнцу цветы. Белоснежный тысячелистник, голубая герань, скромная камнеломка. Снова иван-чай, и снова рододендрон золотистый. И все к солнцу, к солнцу, к солнцу.
Чу! У самой тропы гриб мухомор. Шапка у него совсем осклизла, сам еле держится на тонкой ноге, но вид довольно бравый. Тоже тянется вверх и тоже к солнцу.
Стланик — самый близкий родственник высокой и стройной кедровой сосны. Когда-то ее росло в наших краях очень много. Но похолодало, и она вымерзла. А стланик устоял. Правда, в борьбе со стихией он потерял могучий ствол и стал уже не деревом, а кустарником. От былой красоты у него осталась одна хвоя. Роскошная, ярко-зеленая, душистая. Поэтому-то кедровый стланик бережет свой наряд, как ни одно растение в мире. Зимой прячет под снег, весной поднимает к солнцу.
Лет пять назад за Буюндой загорелась тайга. Стланик там рос буйный. Более пышных кустов я, пожалуй, нигде и не встречал. Пожар печенегом прошелся вдоль сопок, оставив за собою черное пепелище. Пока народ подняли, пока добрались — поздно. На обгорелом ягеле торчат голые, покрученные огнем ветки да дымится несколько валежин.
Долго-долго стояли люди, в бессильном отчаянии глядя на пожарище. Потом Паничев — лесничий наш — отвернулся, махнул рукой и говорит:
— Поехали, что ли? Не могу смотреть, как они к небу руки тянут. Словно проклинают кого или пощады просят.
Он так и сказал «руки», а не ветки или стволы. И никто его не поправил. Слишком уж яркой и жуткой была ассоциация…
Стланик выгорел начисто. Не осталось и хвоинки. Но где-то там, внутри покрученных и обожженных веток, остались нетронутые огнем живые струны. Осенью они пригибали голые ветки к земле, а весной поднимали к солнцу и держали так, чтобы каждая хвоинка искупалась в ярких лучах, вдохнула свежего ветра, умылась живительным дождем…
В детстве я жил в украинской деревне, и был у моего отца друг. Он еще в войну с белофиннами потерял ногу. И с тех пор, когда ложится спать, то место, где была нога, накрывает двумя одеялами. Мерзнут у него пальцы на правой ноге и все. Стынут так, что криком кричи. Пока не укутает, не уснет. А нога-то по самое бедро отрезана…
В самом верховье Алыкчана, там, где долину пересекает оленья тропа, растет толстая лиственница с похожей на панцирь черепахи корой. Между ее корней пробивается едва заметный ручеек. Вода в нем до того светлая, что можно пересчитать на дне все песчинки, а гоняющий напередогонки с водомерками жук- плавунец кажется ртутным шариком.
Какое-то время ручей струится вдоль оленьей тропы, затем поворачивает к заросшей пушицей и диким луком каменной гряде. Эта гряда тянется до самого перевала и издали похожа на стадо улегшихся на отдых баранов. И исчезнуть бы ручью среди серых гранитных глыб, как уже исчезли там десятки других ручьев, да, к счастью, на его пути встречается роща невысоких, но очень ветвистых ив. Тесно стоящие деревья прижали ручей к самой сопке и отвернули в сторону от гряды.
Дальше ручей бежит в окружении деревьев и ни на минуту не расстается с ними. Ивы купают в нем свои ветки, тополя укрепляют сыпкие берега, лиственницы защищают от срывающихся с сопок лавин и оползней. В весеннюю пору деревья собирают ручью всех птиц и зверей, летом прикрывают от жаркого солнца, осенью украшают желтой хвоей и багряным листом, зимой хоронят от злых метелей.
Ручей в свою очередь ласкается к деревьям, щедро поит водой, а когда те, сбросив зеленый наряд, погружаются в зимний сон, украшает в кружева из серебристого инея.
Так и бежит ручей в обнимку с деревьями не один десяток километров, и, кажется, вернее дружбы не сыскать.
Но кончается каменная гряда, ручей принимает в свое русло Целый каскад других ручьев и ему вдруг становится тесно в окружении деревьев. Все стремительней несется он по долине, с шумом плещет в берега, безжалостно подмывает корни растущих у воды ив и тополей.
Вконец разъярившись, ручей принимается обрушивать берег, роняет в воду и уносит прочь вырванные с корнями когда-то так дорогие ему деревья. Вот он сминает последний стоящий на его пути лиственничный островок, вырывается на простор и… попадает в болото.
Теперь его окружают заросшие мхом и осокой кочки, среди которых то там, то сям белеют стволы выброшенных им же деревьев. Вода в ручье напоминает крепко заваренный чай и отдает тиной. И уже не бежит он, а тихо стекает между топких берегов, и никто кроме жирных пиявок да липкого гнуса им не интересуется.
К счастью, болото скоро кончается. Вырвавшись из него, ручей долго кружит по долине, словно никак не может прийти в себя.
Теперь его русло пересекает голую пустыню, лишь приторно пахнущий багульник да кустики чахлой голубики ютятся на низких берегах.
И только неподалеку от того места, где ручей впадает в Чилганью, встречается первая роща. Она очень большая, эта роща, и даже издали слышен пересвист собравшихся в ней птиц. Среди стройных лиственниц проглядывают кудрявые вершины тополей, чуть в стороне зеленой кипенью волнуются ивы.
Ручей оживает, радостно всплескивает водяными струями и во всю прыть устремляется к роще. Еще чуть-чуть — и он нырнет под надежную и так привычную сень деревьев, прильнет к их корням, пожалуется, как скучно и одиноко ему было среди пустой долины. И, конечно же, он покается в том, что так неразумно поступил с теми уничтоженными им деревьями. Теперь он никогда не уронит на землю и единого.
И вот, когда до цели остается совсем немного, когда к ручью уже доносится запах лиственничной хвои, на его пути вдруг вырастает цепь высоких скал. Ручей вскипает от обиды, из всей силы бьется в
