новых кустика. Небольшие, в пять-шесть лапок, они выстроились в ряд и покачиваются на ветру, словно они и на самом деле молодые нетерпеливые кролики. Вернее, не кролики, а зайчата. Где кроликам у нас на Колыме взяться? А вот зайцев сколько угодно.
И вообще, с чего это я взял, что тот большой куст боится реки? Разве станет он праздновать труса на виду у малышей? Скорее наоборот — завис над водой и ждет не дождется, когда та посильнее подмоет берег, чтобы прыгнуть в реку и отправиться в дальнее путешествие, может, к самому Ледовитому океану. А то проживешь век и не узнаешь, что делается за ближней сопкой.
Вот он и изготовился: уши прижал, лапы подогнул и задорно подмигивает собравшимся на другом берегу кустам-зайчатам. Мол, глядите, как сейчас прыгну. Только брызги в стороны.
А те во все глаза смотрят на отважный куст, в возбуждении перебирают мохнатыми лапками и отчаянно завидуют.
В нашей тайге у птиц и зверей сто дорожек, и у каждой своя особинка. У выдр они проложены прямо по реке. Где в воде, где через песчаную косу, а где и под завалом. У полевок дорожки между кустов и кочек. Зверек это маленький, лапки нежные, но в другой раз такую канаву протопчут — удивиться впору.
Медведи прокладывают свои тропы вдоль рек и по распадкам. Если идешь по хорошо набитой тропе и тем не менее ветки раз за разом хлещут тебя по лицу — значит, попал на медвежью дорогу. Медведь-то передвигается на четвереньках и так высоко, как мы, не достает. И еще: в таком месте всегда немного боязно. Если человек идет по медвежьей тропе и ему ничуть не страшно, значит, он совсем не чувствует тайги и делать ему здесь совершенно нечего.
В сырую дождливую погоду на медвежьи тропы выводят своих птенцов глухарки, куропатки, рябчики. Мокрая трава для малышей очень опасна. На тропе всегда сухо. К тому же здесь им удобнее охотиться за комарами и мошками.
А недалеко от ручья Тенкели есть и муравьиная тропа. Сразу у дороги под невысокими лиственницами — пять похожих на египетские пирамиды муравейников. Сооружены они довольно близко друг от дружки. И от этих пирамид-муравейников к зарослям голубики муравьи протоптали чудесную тропу. Движение по ней — все равно как по проспекту в людном городе. Одни бегут в голубичник, другие торопятся обратно уже с поклажей.
Раньше я думал, что муравьи живут очень обособленно и ничего общего с соседями не имеют. Чуть границу нарушил — сразу же драка. А эти ничего. Все пять муравейников пользуются одной тропинкой, и никаких недоразумений.
Когда мы приехали косить сено на Ольховниковое, никакой дороги от Ольховникового к Фатуме еще не существовало. Там и расстояние чуть больше двух километров, но как раз на пути очень крутой перевал, а под ним такие заросли кедрового стланика — сам черт ногу сломит.
В полной темноте нас выгрузили вместе с палаткой, кучей матрацев, косами, граблями, как могли объяснили, где косить траву, где ставить стога, и уехали. Мы кое-как прокоротали ночь у костра, а утром осмотрелись и сразу пропало все настроение. Место-то, оказывается, низкое, мокрое. С одной стороны густая тайга, с другой — сопки, а посередине болото и небольшое озеро в колено глубиной. Значит, комарам самое раздолье. Воду тоже непонятно откуда брать. В озере какие-то черные пиявки парами плавают, вода между кочек покрыта ржавчиной, ручей тоже в радужных разводах и отдает гнилью.
Правда, трава на болоте и вдоль ручья хорошая, да и у озера тоже ничего, но как здесь жить — трудно даже представить. А сразу за перевалом река. Там тебе и рыбалка, и комаров меньше, да и место куда веселее. Решили прорубать тропу прямо к реке и ставить палатку там.
Засучили рукава и где топором, где пилой к вечеру пробились к перевалу. А там лишь в самом крутом месте сделали десяток ступенек да перебросили через лощину пару бревен и вышли к реке.
У воды, конечно, совсем другое дело. Палатка на самом берегу, чуть что — за удочку и на рыбалку. А на ночь насторожишь жерлицы и слушаешь, как налимы в колокольчики звонят. Чего греха таить, от Фатумы к сенокосу ходить далековато, но в тайге дорога не скучная. То глухаря встретишь, то зайца вспугнешь, не успел оглянуться — уже и пришел. «Спидолу» на «Маяк» настроил, косу подправил, и только трава под лезвием шуршит!
Самое интересное, что почти сразу же все живущие по соседству птицы и звери проведали о нашей, тропинке. Чьих только следов мы на ней не встречали! Белок, лисиц, соболей, зайцев. А птичек разных так и не сосчитать. Однажды даже медведь прошел.
А осенью кедровки приноровились лущить на ней шишки. Оказывается, кедровка расклевывает шишку не где попало, а обязательно на твердом месте. В тайге везде кусты, мох, трава — никакого удобства. На тропинке же в самый раз. Вот она и приловчилась. Идешь, и то в одном, то в другом месте прямо под ногами кучи пустых шишек.
На другой год наша тропинка совсем в тайге прижилась. Глядим, вдоль нее уже осока выросла, иван-чай расцвел. Нигде ни одного цветка, а здесь настоящая аллея.
Мы в то лето даже до конца сенокоса на Ольховниковом не доработали, собрались и оставили его навсегда. А тропинку свою подарили живущим там птицам и зверям. На память подарили. Пусть пользуются.
За Гремучим озером кто-то подпалил тайгу. Специально или нечаянно — утверждать не буду, а что подпалил, это точно. Загудели — заполыхали деревья, шугануло в небо высокое пламя, черной тучей завис над сопками дым.
Гореть бы тайге не один день — деревья вокруг стоят часто, стланик зеленой подушкой укрыл все сопки, долина тянется аж до Аринкидского перевала. Да, к счастью, в тот вечер Васька Чирок перегонял бульдозер на новый участок дороги и случился недалеко от пожара. Как только увидел огонь, сразу же развернулся и пошел его обрезать. Отвал у бульдозера широкий, часа не прошло, а вокруг пожарища легла полоса перепаханной земли. Ткнулся огонь в эту полосу, зачадил и потух.
Однажды я снова попал в те края. Там, где пожар гулял, отметины на многие годы остались. Стланик выставил голые ребра, мертвые лиственницы пиками торчат в пустое небо, когда-то белый ягель превратился в сыпкую золу. Ни птицы, ни мотылька, лишь одинокая пищуха посвистывает среди голых камней.
В том месте, где прошел бульдозер, далеко приметная полоса. Вдоль полосы темнеют проложенные гусеницами колеи. По верхней поднялась поросль молодых лиственничек, по нижней журчит веселый ручеек. А между лиственничками и ручейком грибов маслят целые заросли. Следов же разных и не сосчитать. Здесь вот собирал грибы дикий олень-буюн, чуть дальше ими угощалась белка, а у поворота куропатки пили из ручейка воду.
Я присел на камень возле этого ручейка, а рядом со мною на обгорелое дерево спустилась пеночка- зарничка, посмотрела на меня глазком-бусиной и спрашивает:
— Пить? Не пить?
— Пей на здоровье, — говорю пеночке. — Всем хватит.
Она напилась и улетела. А я сидел и смотрел на отметины, что оставили после себя два человека.
В голодную зимнюю пору все живое жмется к поселку. Выйдешь из дому — здесь тебе синицы и дятлы, чечетки и поползни, куропатки и кедровки. Даже глухари залетают поклевать рассыпанных на дороге камешков. А вот кукш у поселка я не видел ни разу. Но стоит забраться хоть на пару дней в таежную глухомань — кукша тут как тут. И до того ручная, только на голову не садится. Главное, до всего ей есть дело. Повесишь вялить рыбу — она обследует каждого хариуса и самого жирного спрячет в кусты. Сваришь макароны, она сбросит с кастрюли крышку и расшвыряет по земле весь обед. Даже с только что выстиранной рубахи норовит оторвать последнюю пуговицу.
Когда я косил сено у Черного озера, сражался с нею все лето. Вечно взъерошенная, с непокорно торчащим хохолком рыжая разбойница казалась неистощимой в своих проказах.
Известно, росную траву косить легче, поэтому-то я поднимался на рассвете. Выйдешь из избушки — сыро, зябко. Туман на озере лежит плотной подушкой, трава купается в росе, словно в инее. Даже комары не летают.
