Подобрал я все, поставил подальше от края и снова закопался под матрацы. Лежу, прислушиваясь к каждому шороху. Тихо-тихо. Даже слышно, как стучит собственное сердце. Вдруг снова что-то на пол шмяк! Я фонариком щелк! Вот оно что! На полу, прямо рукой подать, лежит глухариное крыло, а на нем горностай. Белый, аж отсвечивается. Мордочка узенькая. Самочка, наверное. Уставилась на меня, ждет, когда я уберу свет.
— А, чтоб тебя! — выругал я полуночницу.
Горностайка фыркнула, потом сердито так: «Круц-круц!» — и потянула крыло под нары.
Мне часто рассказывали, что вот такой зверек может загрызть даже взрослого оленя. Уцепится рогачу в шею и висит, пока не перехватит сонную артерию. А сколько написано разных историй о горностаях, что летают на глухарях, тетеревах и куропатках, — не сосчитать. И тот наблюдал, и этот. Все смакуют его кровожадность. Словно это настоящий вампир.
Лично я этим басням ничуть не верю. Три года тому назад в моей избушке поселился горностай. К тому же крупный, не чета этой малышке. Ночью он часто влезал на нары, однажды я спросонья немного его придавил, но он ни разу не пытался меня укусить. Правда, он прогрыз в новехонькой заячьей шапке две большие дырки, но кому в тайге нужна моя красота? Тем более, он часто спал в этой шапке и, конечно же, считал ее своей собственностью. Вот и перекроил на свой вкус.
С этими мыслями я уснул снова. И даже спалось мне веселей. Что ни говори, а хорошо, когда рядом есть живая душа.
Не помню, долго ли я спал и что мне снилось. Наверное, что-то дорожно-транспортное. Потому что, когда в темноте открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, не испугался ни капельки. Ну еду и ладно. Туда еду, сюда еду. И только, когда на голову стали падать кусочки коры, я окончательно пришел в себя. Васино домовладение куда-то двигалось. Я хорошо слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает печная труба, позвякивает посуда.
Первая мысль о медведе. Однажды этот зверь вот таким же образом своротил на сторону промысловую избушку и чуть не придавил самого охотника. Но у того был карабин, а у меня лишь нож.
Все равно ждать нечего. Еще немного нажмет — и потолок обрушится на голову. Не зажигая фонарика, нащупываю лежащий у изголовья большой охотничий нож и, выставив его острием вперед, как был в трусах и майке, бросаюсь к двери. Она легко распахивается. Прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать. Дальше не пускает глубокий сугроб. Все так же держа нож наготове, оборачиваюсь назад. Ветер бросает в лицо колючие снежинки, но мне не до этого. Все внимание к избушке. Она стоит передо мною, облитая призрачным лунным светом, придавленная до земли снежной шапкой. Медведя или другого зверя не видно. Так кто же тогда чуть не своротил мое жилье? Поднимаю глаза вверх, и сразу все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачал высоченные лиственницы, а вместе с ними и мою избушку. Еще хорошо, что Вася связал бревна скобами и толстыми гвоздями. А то давно бы посыпались на голову.
Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь в избушку и пробую уснуть. Но какой после такого переполоха сон? Интересно, куда девался горностай? Может, убежал, как крыса с тонущего корабля. И крыло с собою прихватил. Свесившись с постели, присвечиваю под нары. В углу валяется крыло. Истрепанное, пообгрызенное. Нет, кажется, я поспешил с выводами. Обычно горностай своей добычи не бросает.
Устроившись поудобнее, лежу и слушаю тайгу. Она грозно шумит, напоминая разыгравшийся морской прибой. Многие думают, в такие ночи в тайге очень страшно. На самом деле избушка сейчас уютная, как никогда.
К восьми утра за окном посветлело. В углу избушки обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчаса поваляюсь — и подъем. Нужно засветло быть в Лиственничном. В тамошней избушке тепло держится до утра, а здесь бр-р-р. Из-под матраца выглянуть страшно. Нет. Вставать так вставать! Как перед нырком, набираю побольше воздуха, на мгновенье замираю и… слышу за окном: хрум-хрум-хрум.
Снова, как и среди ночи, без всяких там психологических подготовок выстреливаю из постели к окну.
У избушки олени. Три. Нет, четыре. Три больших и маленький. Один стоит совсем рядом. Рожки маленькие, но ветвистые. Раз, два, три… шестиконцовые. Передние отростки надломлены, а на кончиках нижних — разветвление, чем-то напоминающее змеиное жало. Сам олень, крупный, светло-серый. Кажется, это оленуха. Да, точно, важенка. Стоит и обнюхивает газету. Забрала в рот, пожевала, затем отодвинулась в сторону. И такая в ее позе торжественность, словно выполняет ужасно важную и ответственную работу.
Второй олень — тоже важенка. Стоит и копытит ягель. Лишайник давно сверху, а она скребет и скребет. Наконец принялась за еду. Сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. А ходит, как взрослый. Только у тех ноги идут словно сами по себе, а у него за каждым шагом подскакивает все туловище.
И не так, чтобы очень маленький. Рожки-то, гляди, какие.
В его возрасте еду можно добывать самому, а он на готовенькое. Оленуха чуть посторонилась. Ешь, мол, всем хватит. Но то ли ему показалось мало, то ли у них вообще такой порядок. Залез всеми ногами в копанку и тычется оленухе в морду. Та отошла в сторону, потопталась и замерла. Стоит слушает тайгу. Большие уши, как локаторы, ходят туда-сюда.
Я вижу обеих оленух, олененка, а четвертый куда-то исчез. Отклоняюсь в сторону. Теперь вижу и его. Это старик. Спина горбатая, задняя часть провисла. Наверное, и зубов уже нет. Олень стоит у пня, на котором рыбаки разделывали улов. Обнюхал пень, несколько раз ткнулся мордой в снег и принялся рыть копанку. Снег глубокий, будет поболее метра, а он раз-раз — и уже яма. Сунулся туда, что-то обследовал и пошел работать. Только снег летит во все стороны. Не прошло и минуты, а из копанки вместе со снегом полетели веточки ягеля. Сейчас же олененок оказался тут как тут. Не стал даже ожидать, когда олень закончит работу. Прыг — и забрался в копанку.
«Ну, — думаю, — сейчас бык ему задаст. Хотя олененок его родной сын или дочь, а порядок знай!»
Ан нет. Буюн как стоял, с места всеми четырьмя копытами оттолкнулся и вылетел из ямы. Ешь, мол, мне не жалко. А может: «Принесла тебя нелегкая! Только хотел перекусить!» Короче, не знаю, что там подумал старый олень, но я хорошо видел, что олененок пастись не стал. Расположился в копанке и ехидно так поглядывает на родителя. А тот обогнул оленух сторонкой и стал копаться за бочками. Роет старательно, поворачивается туда-сюда. То ли устраивается поудобнее, то ли таким способом расширяет яму. Ему бы уже и кормиться, а он разошелся, словно никак не может остановиться. Ну, думаю, решил наесться из одной ямы на целый день. Только я так подумал — олененок в яму. Запрыгнул и вертится. Куда олень сунется мордой, туда и он.
Не знаю, то ли нарочно, то ли со зла, но вдруг олень так поддел малыша, что тот буквально вылетел из копанки.
Что тут сотворилось! Тихо-мирно дремавшие у избушки оленухи как фурии набросились на оленя. Он принял было оборонительную позу, но куда комолому против двух остророгих мамаш? Одна подскочила спереди, другая сбоку. Раз-раз! и посрамленный родитель уже за вешалами для рыбы. Стоит и мотает головой. Больно ведь!
А важенки обнюхали малыша, одна даже лизнула его в нос, и все трое возвратились к окну.
Олень бочком-бочком обошел их и направился к той копанке, что у пня. Но не успел сорвать и пары стебельков, как снова туда запрыгнул олененок и затолкался во все стороны. Олень в один мах убрался подальше от него, глянул на насторожившихся оленух и торопливо ушел по моей лыжне в сторону перевала.
Эх, дети!
За окном темень. По стеклам стучат тугие дождинки. Тоскливо скрипит старая ива, и время от времени доносятся чьи-то шаги. Словно большой зверь кружит и кружит у моей избушки. Остановится, постоит немного, и снова «Шух-шух-шух…».
Лежу, прислушиваюсь к шуму тайги и набираюсь храбрости. Нужно вставать и отправляться к Сокжоевым покосам. Бригадир наказывал ходить туда каждую неделю. На всех покосах стога до половины
