Прежде чем я упаду

— Музыку! — кричит она, беря айпод.

— Ты пристегнула ремень? — спрашиваю я.

Ничего не могу поделать. Страх давит на меня, выжимает дух, в голове проносится: «Если не дышать, то умрешь». Последняя цифра на часах мигает: тридцать девять минут первого.

Элоди даже не отвечает, просто начинает листать айпод и находит «Splinter». Элли ударяет ее и заявляет, что сейчас ее очередь выбирать музыку. Линдси требует немедленно прекратить, пытается забрать айпод у Элоди и отпускает руль, придерживая его коленом. Я снова хватаю руль, и Линдси со смехом восклицает:

— Руки прочь!

Элоди выбивает из рук Линдси сигарету, и та приземляется между бедер Линдси. Покрышки немного скользят по мокрой дороге, в машине пахнет гарью. «Если не дышать…»

А потом вдруг перед машиной вспыхивает белое пламя. Линдси что-то вопит — я не разбираю слово, не то «тихо», не то «лихо», не то «ослиха» — и тут…

Ладно.

Вам известно, что происходит дальше.

Глава 3

Во сне я вечно падаю сквозь темноту.

Падаю, падаю, падаю.

Остается ли падение падением, если ему нет конца?

А затем раздается звук. Безмолвие разрывает ужасный пронзительный вой животного или сирены: «Бип-бип-бип-бип-бип-бип».

Я просыпаюсь, едва сдерживая крик.

Дрожа, выключаю будильник и опускаюсь обратно на подушки. Горло горит, я вся в поту. Я глубоко, размеренно дышу. Солнце постепенно восходит над горизонтом, и в комнате проявляются детали: фуфайка из «Виктория сикрет» на полу; коллаж, который Линдси подарила мне сто лет назад, с цитатами из наших любимых групп и вырезками из журналов. Я прислушиваюсь к звукам внизу, таким привычным и неизменным, будто их издает сам дом, будто их построили вместе со стенами: отец бренчит на кухне посудой; мопс Пикуль лихорадочно скребется в заднюю дверь — наверное, ему не терпится пописать и побегать кругами; тихое бормотание означает, что мама смотрит утренние новости.

Собравшись с силами, я набираю в грудь воздуха, достаю телефон и раскрываю.

Вспыхивает дата.

Пятница, двенадцатое февраля.

День Купидона.

— Сэмми, поднимайся. — В комнату заглядывает Иззи. — Мама говорит, тебе пора вставать.

— Передай маме, что я заболела.

Светлое каре сестры исчезает за дверью.

Вот что я помню: я ехала в автомобиле. Элоди и Элли подрались из-за айпода. Руль крутанулся, машина полетела в лес. Линдси изумленно открыла рот и выгнула брови, словно только что встретила знакомого в неожиданном месте. Но что после? Ничего.

После — только сон.

Впервые я по-настоящему задумываюсь об этом — впервые позволяю себе задуматься.

Возможно, аварии — обе аварии — были реальными. И возможно, я погибла в них.

Может, в момент смерти время захлопывается и ты вечно бьешься в его крошечном пузырьке, как в фильме «День сурка». Я иначе представляла смерть и загробную жизнь, но оттуда еще никто не возвращался, чтобы поделиться со мной подробностями.

Полагаю, вы удивлены, что я не сообразила раньше? Удивлены, что мне потребовалось столько времени хотя бы мысленно произнести слово «смерть»? «Умирающий»? «Мертвый»?

Вы считаете, я была глупой? Наивной?

Постарайтесь не судить. Не забывайте, что между мной и вами — никакой разницы.

Мне тоже казалось, что я буду жить вечно.

— Сэм? — Мама открывает дверь и прислоняется к косяку. — Ты действительно заболела?

— Я… наверное, простудилась или типа того.

Вполне правдоподобно, ведь я ужасно выгляжу.

— Линдси приедет с минуты на минуту, — вздыхает мама, как будто я нарочно вредничаю.

— Вряд ли я смогу сегодня выйти из дома.

От одной мысли о школе мне хочется свернуться в клубочек и проспать целую вечность.

— В День Купидона?

Мама поднимает брови и смотрит на топик с мехом, аккуратно сложенный на рабочем кресле, единственный предмет одежды, который не валяется на полу или не свисает со спинки кровати или дверной ручки.

— Что-то случилось?

— Нет, мам.

Я пытаюсь проглотить комок в горле. Самое ужасное — что я никому не могу рассказать о происходящем… или произошедшем. Даже маме. Много лет минуло с тех пор, как мы с ней обсуждали что-то важное; я начинаю тосковать по времени, когда верила, что мама может все исправить. Забавно, не правда ли? В детстве мечтаешь поскорее вырасти, а позже жалеешь, что не можешь снова стать ребенком.

Мама напряженно изучает мое лицо. Я боюсь сорваться и выпалить что-нибудь безумное и потому отворачиваюсь к стене.

— Ты же любишь День Купидона, — настаивает мама. — Точно ничего не случилось? Ты не поссорилась с подругами?

— Нет. Конечно нет.

Она медлит.

— Ты не поссорилась с Робом?

Мне хочется смеяться. Я вспоминаю, как он заставил меня ждать на вечеринке у Кента, и едва не отвечаю: «Еще нет».

— Нет, мам. О господи!

— Следи за тоном. Я только пытаюсь помочь.

— Ну да, конечно.

Я глубже зарываюсь в одеяло, по-прежнему уткнувшись в стену. Раздается шорох. Может, мама подойдет и сядет рядом? Но она не подходит. В девятом классе, после крупной ссоры, я провела в дверях черту красным лаком для ногтей и заявила, что если мать хоть раз пересечет ее, я навсегда перестану с ней разговаривать. Большая часть лака уже облупилась, но местами еще проступает на дереве, словно капли крови.

Тогда я была настроена решительно, но думала, что со временем мама забудет. Однако с того дня она никогда не ступала в мою комнату. С одной стороны, это отстой, потому что она больше не застилает мне простыни, не оставляет на кровати стопку чистого белья или новый сарафан, как в промежуточной школе. Зато теперь я уверена, что она не роется в моих ящиках, пока меня нет дома, в поисках наркотиков, секс- игрушек и бог знает чего еще.

— Подойди к двери, я принесу термометр, — предлагает она.

— Вряд ли у меня температура.

В стене щербинка в форме насекомого, и я давлю ее большим пальцем. Я так и вижу, как мама