— Ой… гм. Извини. Мне показалось, что там Роб.
Мы наблюдаем, как «шевроле» Сары Грундель поворачивает на Аллею выпускников на пятнадцать секунд раньше нас. Место для парковки — ерунда, мелочь, но сегодня все должно быть идеально. Не желаю рисковать. В детстве у нас была игра, где нельзя было наступать на трещины в тротуаре, не то мы убили бы своих матерей. Даже те, кто в это не верил, смотрели под ноги на всякий случай.
— Извини. Я виновата.
Линдси закатывает глаза и снова жмет на газ.
— Только не убеждай меня, что превратилась в маньяка-преследователя.
— Оставь ее в покое. — Элоди наклоняется и хлопает меня по плечу. — Просто она нервничает насчет вечера.
Я прикусываю губу, сдерживая смех. Если бы Линдси и Элоди догадывались, что на самом деле происходит у меня в голове, не миновать бы мне психушки. Все утро, закрывая глаза, я воображаю прикосновение губ Кента Макфуллера, невесомое, словно бабочка задела крылом; вспоминаю ореол света вокруг его головы и тепло сильных рук, не дающих упасть. Я прислоняюсь лбом к стеклу. Улыбка отражается в окне, расплываясь все шире и шире, пока Линдси колесит по Аллее выпускников и ругается из-за того, что Сара Грундель заняла последнее свободное место.
Затем Элоди и Линдси идут в главное здание, а я невнятно ссылаюсь на головную боль и отправляюсь в здание А в кабинет медсестер. Там хранятся розы для Дня Купидона, и мне нужно внести кое-какие изменения. Ладно, может, вранье и не стопроцентно кошерно по шкале добрых дел (в особенности вранье лучшим подругам), но у меня очень, очень веская причина.
Кабинет медсестер длинный и узкий. Обычно вдоль него тянутся два ряда коек, но сегодня их убрали и заменили большими складными столами. Тяжелые шторы местного кинозала раздернуты, и комната буквально искрится от света. Свет отражается от металлических настенных креплений и мечется безумными зигзагами по ярко-белым стенам. Повсюду розы; цветы переполняют подносы, расставлены по углам, несколько даже валяется на полу с растоптанными лепестками. Если не знать, что за кажущимся беспорядком на самом деле стоят организующее начало и цель, можно подумать, что в комнате взорвалась розовая бомба.
Мисс Дивэйн, которая обычно руководит Днем Купидона, куда-то отлучилась, но над одним из ведер хихикают три купидона. Они подпрыгивают и дают деру, когда я вхожу. Очевидно, читали записки. Так странно думать об этих крошечных кусочках бумаги, словесных обрывках, полукомплиментах и неискренних комплиментах, нарушенных обещаниях и полуобещаниях, почти признаниях в том, что постоянно крутится на языке. Записки не в состоянии поведать всей истории или хотя бы половины. Комната, полная фраз, которые почти правдивы, но не совсем. Карточки трепещут на стеблях роз, как оторванные крылья бабочек. Пока я иду по проходу, изучая этикетки на подносах в поисках «С», девушки молчат. Вряд ли кто-то до меня осмелился вломиться в Розовую комнату, особенно из выпускников. Наконец я нахожу поднос, помеченный «Св-Ст». На нем пять роз для Тамары Стаген, еще полдюжины для Эндрю Сворка и три для Барта Свортни. Не повезло парню с именем. А вот и одинокая роза для Джулиет Сихи; вокруг стебля изящно обернута записка: «Может, в следующем году, но вряд ли». «Может, в следующий раз, но вряд ли».
Одна из девушек осторожно приближается ко мне. Она ломает руки и выглядит полумертвой от страха.
— Гм… чем могу помочь?
Роза Джулиет тонкая и свежая, с изящным розовым румянцем. Лепестки закрыты. Она еще не расцвела.
— Мне нужны розы, — сообщаю я. — Много роз.
Я выхожу из Розовой комнаты взвинченная и взбудораженная, как будто только что выпила три порции мокко-латте в кофейне в торговом центре. Я заменила единственную розу Джулиет на огромный букет — выложила сорок баксов за две дюжины роз — и добавила записку печатными буквами: «От тайного поклонника». Жаль, я не увижу, как она получит их. Уверена, это здорово поднимет ей настроение. Более того, уверена, что это все исправит. У нее будет больше роз, чем даже у Линдси Эджкомб. Представив, как Линдси выпучит глаза, когда поймет, что в этом году «Мисс больше всего валограмм» не она, а Джулиет Сиха, я громко фыркаю от смеха прямо посреди урока «Американской истории повышенной трудности». Все оборачиваются и пялятся, но мне плевать. Наверное, так ощущаешь себя под наркотиками: паришь над миром, все кажется новым, свежим и озаренным изнутри. Не считая будущей ломки и чувства вины. А то и тюремного заключения.
Когда мистер Тирни раздает внеплановую контрольную, я все двадцать минут рисую вокруг вопросов сердечки и воздушные шарики, а когда он подходит забрать работу, я улыбаюсь так ослепительно, что он вздрагивает, будто не привык к счастливым лицам.
Между уроками я прочесываю коридоры в поисках Кента. Понятия не имею, что скажу ему, когда увижу. Вообще-то я ничего не могу сказать. Он не знает, что две последние ночи мы провели вместе; обе ночи мы были так близко, что если бы один из нас выдохнул, все закончилось бы поцелуями — собственно, почти закончилось прошлой ночью. Но меня одолевает нестерпимое желание просто быть рядом, следить, как он занимается привычными делами: отбрасывает волосы с глаз, криво улыбается, шаркает нелепыми клетчатыми кроссовками, прячет руки в слишком длинные манжеты рубашки. Мое сердце подскакивает к горлу всякий раз, когда я замечаю чью-то размашистую походку или всклоченные каштановые волосы. Но всякий раз это оказывается кто-то другой, и с каждой ошибкой мое сердце возвращается на место.
По крайней мере, я точно встречу его на математике. После «Основ безопасности жизнедеятельности» я заглядываю в туалет и провожу три минуты до звонка перед зеркалом, не обращая внимания на болтовню десятиклассниц и изо всех сил стараясь не думать о скорой встрече лицом к лицу с мистером Даймлером. Живот как будто непрестанно катается на американских горках. Одновременно я жду, когда Джулиет получит розы, мечтаю о встрече с Кентом и испытываю разочарование. Вряд ли я выдержу сорок пять минут неизбежных ухмылок, подмигиваний и смешков мистера Даймлера. Надо забыть о его мокром противном языке у меня во рту.
— Вот потаскуха! — С этим возгласом из кабинки выходит одна из десятиклассниц, качая головой.
На миг мне мерещится, что она непостижимым образом прочла мои мысли и речь идет обо мне, но ее подруги разражаются смехом, и одна из них отвечает:
— Это точно. По слухам, она спала аж с тремя парнями из баскетбольной команды.
Все ясно: они обсуждают Анну Картулло. Дверца кабинки с каракулями Линдси открыта нараспашку. «АК = БШ». И ниже: «Возвращайся в свой трейлер, шлюшка».
— Нельзя верить всему, что слышите, — выпаливаю я.
Все три десятиклассницы немедленно затыкаются, уставившись на меня.
— Это правда. — Я смелею, встретив такую благодарную аудиторию. — Знаете, почему появляется большинство сплетен?
Девушки качают головами. Они стоят так близко друг к другу, что секунду я опасаюсь, как бы не стукнулись черепами.
— Потому что кому-то этого хочется.
Звенит звонок, и десятиклассницы бросаются к двери, будто их отпустили с урока. Я тоже собираюсь покинуть туалет, пройтись по коридору, спуститься по лестнице, повернуть направо и переступить порог класса математики. Но стоп. Из головы не выходит надпись на двери кабинки, смех Элли и упоминание о подражательницах. «АК = БШ». Полагаю, Линдси ничего такого не хотела. Жалкие четыре буквы, глупые и бессмысленные. Может, просто купила новый маркер и решила попробовать. В некотором роде было бы лучше, если бы она написала это нарочно. Было бы лучше, если бы она по-настоящему ненавидела Анну. Потому что это важно. Было важно.
Не боясь опоздать на математику, я смачиваю кусок бумажного полотенца, просто в качестве эксперимента, и провожу по надписи на двери кабинки. Не поддается. Но, начав, я уже не могу остановиться. Я заглядываю под раковину и достаю сухую железную мочалку и бутылку «Комета». Приходится цепляться за дверь одной рукой и со всей силы давить другой, отчаянно тереть; вскоре граффити немного светлеет, а еще через некоторое время буквы почти исчезают.
Мне становится настолько хорошо, что я отскребаю и оставшиеся две двери, хотя рука болит, мышцы
