сколько простодушие оруженосца: он так уверовал в свой остров, что никакие разочарования, думается мне, не выбьют у него этого из головы.
- Да поможет им бог, - сказал священник, - а мы будем на страже: посмотрим, к чему приведет вся эта цепь сумасбродств как рыцаря, так и оруженосца, - право, их обоих словно отлили в одной и той же форме, и безумства господина без глупостей слуги не стоили бы ломаного гроша.
- Ваша правда, - заметил цирюльник, - любопытно было бы знать, о чем они сейчас толкуют.
- Я уверен, - сказал священник, - что племянница или же ключница нам потом расскажут: ведь у них такой обычай - все подслушивать.
Между тем Дон Кихот заперся с Санчо у себя в комнате и, оставшись с ним вдвоем, заговорил:
- Меня весьма огорчает, Санчо, что ты утверждал и утверждаешь, будто я заставил тебя покинуть насиженное местечко, но ведь ты же знаешь, что и я не оставался на месте: отправились мы вдвоем, вдвоем поехали, вдвоем и странствовали, и та же участь и та же судьба постигли нас обоих: если тебя один раз подбрасывали на одеяле, то меня сто раз колотили, вот и все мое перед тобой преимущество.
- Да ведь это в порядке вещей, - возразил Санчо, - сами же вы, ваша милость, говорите, что злоключения - это скорей по части странствующих рыцарей, нежели оруженосцев.
- Ты ошибаешься, - заметил Дон Кихот, - не зря говорится, что когда caput dolet... и так далее.
- Я разумею только мой родной язык, - объявил Санчо.
- Я хочу сказать, - пояснил Дон Кихот, - что когда болит голова, то болит и все тело, а как я есмь твой господин и сеньор, то я - голова, ты же - часть моего тела, коль скоро ты мой слуга, потому-то, если беда стряслась со мною, то она отзывается на тебе, а на мне твоя.
- Так-то оно так, - сказал Санчо, - однако ж когда меня, часть вашего тела, подбрасывали на одеяле, то голова моя пребывала за забором, смотрела, как я взлетаю на воздух, и не чувствовала при этом ни малейшей боли, а если тело обязано болеть вместе с головою, то и голова обязана болеть вместе с телом.
- Ты хочешь сказать, Санчо, что мне не было больно, когда тебя подбрасывали на одеяле? - спросил Дон Кихот. - Так вот, если ты это хочешь сказать, то не говори так и не думай, ибо душа моя болела тогда сильнее, нежели твое тело. Однако ж оставим до времени этот разговор, потом мы все это еще обсудим и взвесим. А теперь скажи, друг Санчо, что говорят обо мне в нашем селе? Какого мнения обо мне простонародье, идальго и кавальеро? Что говорят о моей храбрости, о моих подвигах и о моей учтивости? Какие ходят слухи о моем начинании - возродить и вновь учредить во всем мире давно забытый рыцарский орден? Словом, я желаю, чтобы ты поведал мне, Санчо, все, что на сей предмет дошло до твоего слуха. И ты должен мне это поведать без утайки и без прикрас, ибо верным вассалам надлежит говорить сеньорам своим всю, как есть, правду, не приукрашивая ее ласкательством и не смягчая ее из ложной почтительности. И тебе надобно знать, Санчо, что когда бы до слуха государей доходила голая правда, не облаченная в одежды лести, то настали бы другие времена, и протекшие века по сравнению с нашим стали бы казаться железными, тогда как наш, должно думать, показался бы золотым. Пусть же эти мои слова будут тебе назиданием, Санчо, дабы ты добросовестно и толково доложил мне всю правду о том, что меня, как тебе известно, занимает.
- Я это сделаю весьма охотно, государь мой, - сказал Санчо, - с условием, однако ж, что ваша милость на мои слова не разгневается, коли желает, чтобы я выставил всю правду нагишом, не облекая ее ни во что, кроме того одеяния, в коем она дошла до меня.
- И не подумаю даже гневаться, - сказал Дон Кихот. - Можешь, Санчо, говорить свободно и без околичностей.
- Ну так, во-первых, я вам скажу, - начал Санчо, - что народ почитает вашу милость за самого настоящего сумасшедшего, а я, мол, тоже с придурью. Идальго говорят, что звания идальго вашей милости показалось мало и вы приставили к своему имени дон и, хотя у вас всего две-три виноградные лозы, землицы - волу развернуться негде, а прикрыт только зад да перед, произвели себя в кавальеро. Кавальеро говорят, что они не любят, когда с ними тягаются идальго, особливо такие, которым пристало разве что в конюхах ходить и которые обувь чистят сажей, а черные чулки штопают зеленым шелком.
- Это ко мне не относится, - сказал Дон Кихот, - одет я всегда прилично, чиненого не ношу. Рваное - это другое дело, да и то это больше от доспехов, нежели от времени.
- Касательно же храбрости, учтивости, подвигов и начинания вашей милости, - продолжал Санчо, - то на сей предмет существуют разные мнения. Одни говорят: 'Сумасшедший, но забавный', другие: 'Смельчак, но неудачник', третьи: 'Учтивый, но блажной', и уж как примутся пересуживать, так и вашей милости и мне все косточки перемоют.
- Прими вот что в соображение, Санчо, - заговорил Дон Кихот, - стоит только добродетели достигнуть степеней высоких, как ее уже начинают преследовать. Никто или почти никто из славных мужей прошлого не избежал низкой клеветы. Юлия Цезаря, неустрашимейшего, предусмотрительнейшего и отважнейшего полководца, упрекали в тщеславии и в некоторой нечистоплотности, - как в смысле одежды, так и в смысле нравов. Об Александре2, подвигами своими стяжавшем себе название 'великого', говорят, будто бы он запивал. Про Геркулеса, несшего столь великие труды, рассказывают, будто бы он был неженкою и распутником. Про дона Галаора, брата Амадиса Галльского, ходят слухи, будто бы он чересчур был сварлив, а что его брат - будто бы плакса. А потому, Санчо, среди стольких сплетен о людях выдающихся сплетни обо мне пройдут незаметно, если только ты чего-нибудь не утаил.
- В том-то вся и загвоздка, не видать отцу моему царствия небесного! воскликнул Санчо.
- Значит, это еще не все? - спросил Дон Кихот.
- Ягодки еще впереди, - отвечал Санчо, - а пока что это были всего только цветочки. Коли милости вашей угодно знать клеветы, про вас распространяемые, то я мигом приведу одного человека, и он вам их выложит все до единой, вот чего не упустит: ведь вчера вечером приехал сын Бартоломе Карраско, тот что учился в Саламанке и стал бакалавром, и я пошел поздравить его с приездом, а он мне сказал, будто вышла в свет история вашей милости под названием Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский, и еще он сказал, будто меня там вывели под моим собственным именем - Санчо Пансы, и сеньору Дульсинею Тобосскую тоже, и будто там есть все, что происходило между нами двумя, так что я от ужаса начал креститься - откуда, думаю, все это сделалось известно сочинителю?
- Уверяю тебя, Санчо, - сказал Дон Кихот, - что наш летописец - это, уж верно, какой-нибудь мудрый кудесник: от таких, о чем бы они ни пожелали писать, ничто не укроется.
- Какой там мудрый, да еще и кудесник, - воскликнул Санчо, - когда, по словам бакалавра Самсона Карраско (так зовут того, о ком я говорю), автор этой книги прозывается Сид Ахмет Бен-нахали!
- Это мавританское имя, - сказал Дон Кихот.
- Вернее всего, - подхватил Санчо, - мне от многих приходилось слышать, что мавры преизрядные нахалы.
- По-видимому, Санчо, - заметил Дон Кихот, - ты перепутал прозвание этого Сида, что, кстати сказать, по-арабски означает 'господин'.
- Очень может быть, - сказал Санчо. - Так вот, коли вашей милости желательно, чтобы я привел сюда бакалавра, то я за ним живо слетаю.
- Я буду тебе очень признателен, друг мой, - сказал Дон Кихот. - Ты мне загадал загадку, - я не стану ни пить, ни есть, покуда всего не разведаю.
- Ну так я за ним схожу, - повторил Санчо. И, оставив своего господина, он пошел к бакалавру и малое время спустя вместе с ним возвратился, и тут между ними тремя презабавное началось собеседование.
1 Столичные алькальды. - Столичными алькальдами в эпоху Сервантеса назывались представители центральной власти в городах, назначавшиеся центральным правительством.
2 Александр. - Имеется в виду Александр Македонский.
ГЛАВА III
Об уморительном разговоре, происходившем между Дон Кихотом,
Санчо Пансою и бакалавром Самсоном Карраско
Дон Кихот в ожидании бакалавра Карраско, от которого он надеялся услышать, что именно о нем говорится в книге, о коей ему толковал Санчо, погрузился в глубокую задумчивость; он никак не мог поверить, что такая книга существует в действительности: ведь на острие его меча еще не успела
