Хана говорит насмешливо, так и должно быть, но теперь она улыбается и кивает мне.
«Я все сделаю. Оставлю записку».
— Да, но все будет уже по-другому, — ноющим голосом говорю я.
В дверях мелькает лицо тети, выглядит она довольной, наверное, решила, что я смирилась с мыслью о завтрашней процедуре.
— А вдруг во время операции что-нибудь пойдет не так?
— Все пройдет как надо. — Хана встает и какое-то время молча смотрит на меня, а потом говорит медленно, делая ударение на каждом слове: — Это я тебе обещаю. Все пройдет отлично.
У меня замирает сердце — теперь уже Хана посылает мне сообщение, и я понимаю, что речь в нем не о процедуре.
— Ну, мне пора. — Хана подходит к двери, она чуть не подпрыгивает от нетерпения.
Я понимаю, что если ей удастся передать записку Алексу и если ему удастся освободить меня из превратившегося в тюрьму дома, то мы с ней больше уже никогда не увидимся.
— Подожди.
— Что? — Хана оборачивается.
Она стоит у двери и готова действовать, глаза ее горят от возбуждения. В лучах солнечного света, который проникает в комнату сквозь жалюзи, Хана как будто светится изнутри. Теперь я знаю, для чего придумали слово «любовь». Только им можно выразить те чувства, которые я сейчас испытываю: боль, блаженство, радость и страх одновременно.
— Что-то не так? — спрашивает Хана, изображая бег трусцой на месте.
Я понимаю, что ей не терпится приступить к осуществлению нашего плана.
«Я люблю тебя», — мысленно признаюсь я, а вслух говорю:
— Хорошей тебе пробежки.
— Спасибо, — отвечает Хана и выскакивает за дверь.
27
Я знала, что время может идти медленно, как расходятся по воде круги, а может нестись вскачь, так что голова идет кругом, но до сегодняшнего дня я и не подозревала, что это может происходить сразу. Минуты разбухают вокруг меня, душат своей неповоротливостью. Я наблюдаю за тем, как солнечный свет сантиметр за сантиметром ползет по потолку, и пытаюсь побороть боль в голове и в плечах. Онемение распространяется с левой руки на правую. Муха кружит по комнате и жужжит, пытаясь протаранить жалюзи. В конце концов бедное насекомое лишается сил и падает на пол.
«Мне жаль тебя, подруга. Сочувствую».
И в то же время я прихожу в ужас, когда понимаю, сколько часов прошло после ухода Ханы. Каждый час приближает процедуру исцеления и расставание с Алексом. Каждая минута тянется как час, а час пролетает как минута. Если бы я как-нибудь могла узнать, удалось Хане спрятать записку в кулак Губернатора или нет. Но даже если ей это удалось, шансов, что Алекс заглянет туда, практически нет.
Хотя надежда пусть крохотная, но существует.
Я далее не думаю о том, что еще может помешать моему побегу из дома. Например, о том, что я связана, или о тете Кэрол, дяде Уильяме, Рейчел, Дженни, постоянно дежурящих у двери в мою комнату. Можно назвать это уходом от реальности, упрямством или обычным сумасшествием, но я просто обязана верить, что Алекс придет за мной и спасет. Как в одной из сказок, которые он рассказывал мне на обратном пути из Дикой местности, там принц вызволял возлюбленную из заточения в высокой башне, убивал драконов, проходил через колючие заросли ядовитого кустарника.
После обеда в комнату входит Рейчел с миской дымящегося супа в руках и молча садится на край моей кровати.
— Очередная порция адвила? — с сарказмом интересуюсь я, когда она подносит ложку с супом к моему рту.
— Но зато ты выспалась и теперь чувствуешь себя лучше, — парирует Рейчел.
— Я бы почувствовала себя лучше, если бы меня не связывали.
— Это для твоего же блага, — говорит она и снова жестом предлагает мне ложку с супом.
Меньше всего мне хотелось бы принять еду из рук Рейчел, но если Алекс придет за мной (когда он придет за мной), я должна быть сильной. И потом, если тетя и Рейчел поверят в то, что я сдалась, они могут меня развязать или перестанут дежурить у двери. Поэтому я с шумом втягиваю в себя суп и изображаю улыбку.
— Вообще-то вкусно.
Рейчел сияет в ответ.
— Можешь есть, сколько захочешь. Завтра ты должна быть в хорошей форме.
«Аминь, сестричка», — мысленно говорю я, после чего проглатываю ложку супа и прошу вторую.
И снова мучительно тянутся минуты, они давят на меня своей тяжестью. А потом свет в комнате окрашивается в теплый цвет меда, затем становится желтым, как свежие сливки, а после этого и вовсе начинает исчезать со стен, как вода в песок. Вообще-то я и не надеялась, что Алекс появится до наступления ночи, это было бы самоубийством, но грудь все равно сжимается от боли. Времени почти не остается.
На ужин опять суп с куском мокрого хлеба. На этот раз кормит тетя, а сторожит Рейчел. Когда я после еды прошусь в туалет, тетя на время развязывает меня, но идет следом и стоит рядом, пока я писаю. Это невероятно унизительно. Ноги меня почти не держат, а голова болит сильнее, когда я стою. На запястьях остались глубокие следы от веревки, руки болтаются, как плети. Когда тетя собирается снова связать меня, я прикидываю возможность схватиться с ней, тетя хоть и выше, зато я сильнее. Но потом все-таки решаю не делать этого — в доме люди, и дядя в том числе, а к тому же, насколько я знаю, на первом этаже все еще болтаются регуляторы. Они в один момент меня скрутят и накачают снотворным, а я должна хорошо соображать и сохранять бодрость. Если Алекс не придет, надо будет придумать собственный план побега.
В одном я уверена на сто процентов — процедуру исцеления мне проходить не придется. Я скорее умру.
Вместо того чтобы сопротивляться, пока тетя привязывает меня к спинке кровати, я стараюсь изо всех сил напрячь мышцы. А когда снова расслабляюсь, между веревкой и запястьями остается небольшой зазор, возможно, его хватит, чтобы освободиться от этих самодельных оков. Еще одна хорошая новость: к исходу дня мои стражи начинают относиться к своему долгу спустя рукава. Именно на это я и рассчитывала. Рейчел на пять минут уходит с поста в ванную; Дженни почти все время занята тем, что вдалбливает Грейс правила игры, которую сама же и изобрела; тетя бросила пост на полчаса, чтобы помыть посуду. После ужина на дежурство заступает дядя Уильям. Это радует. Он прихватил с собой портативный радиоприемник, надеюсь, он, как обычно после еды, будет дремать.
А потом, может быть, мне удастся отсюда вырваться.
К девяти часам черные тени занавешивают стены, и я остаюсь в темноте. Свет полной луны просачивается сквозь жалюзи, и все предметы в комнате приобретают серебристый контур. Дядя Уильям
