его биографии, и все исследования о нем, какие выходили в «Библиотеке Мабли». Я вылавливал их на распродажах, у очистителей чердаков, в лавках букинистов. У меня выработались рентгеновское зрение и гипертрофированное обоняние хищника. Я умел находить добычу в самых бедных охотничьих угодьях; мне достаточно было нескольких секунд, чтобы идентифицировать ничтожнейший намек на «Оливера Твиста» в каком-нибудь педагогическом трактате на полторы тысячи страниц. Некоторые магические имена – Пип, Копперфилд, Пиквик, Друд, – раскаленные добела моим вожделением, излучали какое-то свечение, имевшее силу пронизывать страницы и переплеты, как свет сигнальных огней пронизывает туман.
В особенности Друд. Я знал наизусть все многотомье друдианы, всю эту грандиозную и химерическую груду хлама, все протоколы этого беспрецедентного литературного вскрытия, длившегося уже столетие. Все возможные решения «Тайны Эдвина Друда» – которую специалисты называли между собой «ТЭД» – уже были придуманы и представлены. Для некоторых гениальных дилетантов – Конан Дойла, Шоу, Честертона – это было просто времяпрепровождением, отвлечением от их настоящей работы, но для других – преподавателей колледжей, неудачливых журналистов, экзегетов небытия, искателей невоспроизводимого – это было делом жизни. Среди них были «невиновники», то есть те, кто вопреки всякому смыслу объявлял Джона Джаспера невиновным, выдвигал невероятные альтернативные обвинения, возводил странные конструкции на фундаменте ритуалов тугов[8] или месмеризма и для обоснования своих защитительных речей жевал и пережевывал малейшие «указания», оставленные Диккенсом. Более серьезные «воскрешенцы» отказывались от защиты Джаспера, но утверждали, что Друд не умер и неизбежно должен был вновь появиться в конце романа, дабы привести в замешательство своего дядю. Их антиподы, «могильщики», отстаивали прямо противоположный тезис. И наконец, прочие, менее амбициозные, сосредоточивались на вторичной проблеме идентификации Дэчери, подобно тем филологам, которые, не посягая на полную расшифровку таинственного языка, посвящают всю свою жизнь одному-единственному иероглифу. Разумеется, эти последние тоже переругались друг с другом и, в свою очередь, разделились на соперничающие группировки баззардистов, друдистов и ландлесистов. Я мог бы с закрытыми глазами расположить все эти маленькие отряды на поле диккенсоведческой битвы так же легко, как в свое время расставлял войска Груши, Камбронна и Блюхера. Как и с оловянными солдатиками, эту игру можно было повторять до бесконечности, что делало ее до отвращения притягательной.
Так было вплоть до того воскресного похода на рынок Сен-Мишель. Я пришел во второй половине дня – в «угрожаемый период». Продавцы уже начинали убирать свой товар, когда я выкопал этот журнал – «Спиритическое обозрение. Орган французского отделения Международного спиритического движения, август 1929-го. Посвящается Аллану Кардеку. Выдающиеся личности рассказывают о своем первом спиритическом опыте». Бумага дешевая, страницы пожелтевшие, склеившиеся от сырости, верстка неумелая – непродаваемый товар, который хороший букинист немедленно отправил бы в урну. Но одно имя в оглавлении этого обскурантистского бульварного журнальчика привлекло мое внимание.
– Сынок, а сынок!..
Я с трудом оторвал взгляд от журнала: проглядев несколько абзацев, я уже обнаружил одно из тех магических слов, которые притягивали меня как магнитом.
– Давай, сынок, решай: или покупай, или клади, потому как я прикрываю лавочку, понял?
Заплатив смехотворную цену, я быстрым шагом дошел до террасы «Кафе искусств». Я уселся за первый попавшийся столик и, не обращая внимания на ветер, сквозь занавески забрасывавший мне в лицо капли дождя, вновь погрузился в чтение…
АРТУР КОНАН ДОЙЛМой первый спиритический сеансРовно семьдесят лет тому назад душа Аллана Кардека покинула свою телесную оболочку. Заслуги этого упорного, скрупулезного мыслителя перед спиритическим движением столь велики, что славословия в память о нем могут показаться излишними. В то же время борьба за научное признание его идей, которую я веду на протяжении уже многих лет, все еще не привела к справедливой оценке сделанного им. Эта борьба имеет для меня огромное значение как в интеллектуальном, так и в личном плане, ибо да будет мне позволено напомнить, что день, когда Кардек вышел за пределы своего физического существования, был также и днем моего рождения. Совпадение? Или перст судьбы? Ответ на это, возможно, даст будущее.
Скептики всех мастей считают себя вправе утверждать, что мои занятия спиритизмом восходят к 1916 году; они подчеркивают, что в то гибельное время обращение к чему-то, по их понятиям, «иррациональному» было всеобщим поветрием и служило своего рода защитой от грозных объятий смерти. Скептики ошибаются дважды. Во-первых, мои спиритические убеждения никогда не подрывали моей веры в разум, как раз напротив, я всегда старался применять к анализу этих феноменов научные методы, дорогие сердцу некоторых знакомых мне детективов… А во-вторых, еще в 1887 году я опубликовал в «Лайт» статью в защиту спиритизма, проиллюстрированную примерами, и организовал у себя дома, на вилле «Буш», свой первый спиритический кружок.
Но чтобы ответить на вопрос вашей анкеты, я должен, отступив еще на три года, вернуться в лето 1884 года. По случайному стечению обстоятельств единственный, не считая меня, остававшийся в живых свидетель этого совершенно необычного сеанса недавно скончался, и теперь я могу наконец предложить вашим читателям отчет об этом сеансе, не нарушая обещания, данного мною самому себе.
В то время я подвизался в качестве врача в Портсмуте, но клиентов было мало, и кое-какие мои посредственные рассказы, появлявшиеся в «Лондонском обществе» и в «Корнхилле», просто-напросто позволяли мне намазать на мой кусок черствого хлеба немного апельсинового джема. И уже несколько раз меня милосердно поддерживала моя кузина Лилиан, рискуя навлечь на себя неудовольствие отца (моего дяди, с которым я был в ссоре). Так что в то ненастное утро 5 июля 1884 года я распечатывал ее письмо с лихорадочным нетерпением.
Мой дорогой кузен!
Мы, Арман и я, с интересом следим за твоими дебютными выступлениями на литературной арене! Мы, как ты знаешь, еженедельно устраиваем приемы, ты мог бы сойтись у нас с влиятельными людьми, способными, быть может, облегчить развитие твоей карьеры. К тому же как раз в следующий четверг мы преподнесем нашим гостям такой совершенно необыкновенный «аттракцион», который ты просто не сможешь пропустить!
Мы на тебя рассчитываем!
P. S. Отец на несколько дней уехал в Лондон.
Конечно, я надеялся на более «осязаемую» помощь в форме чека или векселя, но предложение все же было заманчивым. Поселившись в Лондоне, Арман Дюмарсей, муж Лилиан (богатейший француз, владелец множества заводов по обе стороны Ла-Манша), тратил без счета свои время и деньги на то, чтобы вернуть литературному салону «Кембриджская галерея»– тот блеск, которым он славился во времена моего деда, когда там в один вечер можно было встретить Вордсворта и Диккенса, Теккерея и Карлейля. И в следующий четверг я открывал дверь огромного дома в Риджентс-парке со смешанным чувством робости и семейной гордости.
Лилиан не обманула меня. У огромного камина в георгианских креслах, куда более красивых, чем удобных, расположились редактор «Лондонского общества» Джеймс Хогг, чрезвычайно видный в то время критик Альфред Байат и два безусловно величайших писателя своего времени, которых я почитал, и по сей день почитаю, как богов: Уилки Коллинз и Стивенсон.
Уже перешагнувший в ту пору шестидесятилетний рубеж, истощенный болезнями и чрезмерным употреблением седативного опия, Коллинз, к несчастью, был не более чем тенью того волшебника, который завораживал публику и критику «Женщиной в белом» и «Лунным камнем». Его прятавшиеся за толстыми стеклами очков близорукие, в кровяных прожилках глаза с опаской обращались на людей и предметы, словно даже сам акт зрения был для них болезненным. Кроме того, его лицо, по которому временами пробегала нервическая судорога, было забавно асимметрично: правую часть его искажал ревматизм лицевого нерва. Обхватив руками колени, Коллинз раскачивался в своем кресле вперед и назад с той механической регулярностью, какую мне случалось наблюдать у некоторых опиоманов. И лишь
