отвечая, опустила глаза.) – Меня бы это удивило! Франсуа играет по старинке… Я хорошо представляю его себе в «Пятой колонне» – в роли шпиона: сплошные гримасы, косые взгляды… Спорить готов, что он вам никогда не называл это имя – Борель! Нет, конечно… это же запретная зона… «страшная тайна» всего репертуара… Вот я играю более современно… инстинктивно, если угодно… – Он смотрел на нее до тех пор, пока она снова не опустила глаза. Затем резко повернулся ко мне. – На мертвой точке. Ты этого не знал?
– А откуда я мог это знать?
– Он не так уж далеко, этот Сент-Эмильон… ты мог прокатиться туда на экскурсию…
– Старуха Борель выставила вас за дверь? – спросил Крук.
– Вовсе нет!
Манжматен снова взял вилку и подцепил огромный кусок рокфора.
– Старуха приняла меня с распростертыми объятиями, – продолжал он с набитым ртом. – Она меня называла «милое дитя»!.. Я посетил библиотеку, в которой спят под замком сочинения Бореля – сотни страниц… Эссе, стихи и… «Приходите еще, милое дитя… я вам все это покажу!» Проблема в том, что эта Борель напоминает старую радиолу… Если стукнуть по ней кулаком в нужном месте, можно подобрать какие-то крохи вещания… а так по большей части – тишина или шипение эфира… Мозги в эфире, по рецепту Альцгеймера, а сама простерта на ложе скорби… Я думал: обольстить больную – и ты у цели, но она забыла меня раньше, чем я выехал за ограду парка… Надо было обхаживать сиделку… Сиделка – это ее амбулаторная память, ее дискета сохранения… Эта сиделка подбирает с земли осколки сознания мадемуазель Борель и склеивает их по своему усмотрению, как куски фарфора… Нет клея – нет вазы… нет сиделки – нет рукописи, вот как все просто… К несчастью, оказалось, что я – не герой ее романа.
Это несчастье не мешало ему болтать и жевать; он вновь обрел свой прежний тон ироничной учтивости.
– Сиделка… малышка Натали… Одна из твоих многочисленных побед, Франсуа, припоминаешь?
Я инстинктивно взглянул на Матильду. Она посылала мне отчаянные сигналы, для приема которых не требовалось умения читать по губам. Я знал: она ждет, что я скину одежду и погружусь в ледяную воду океана, что я один за другим вытащу на прибрежный песок обломки нашего семейного корабля. Что я, например, скажу: «Довольно, Мишель. Я приехал к тебе попросить об одолжении, а ты воспользовался этим, чтобы попытаться соблазнить мою жену. Но я не нуждаюсь в тебе. Я не нуждаюсь в тебе, чтобы написать мою книгу. Мы, Матильда и я, сейчас уйдем, и ты нас больше никогда не увидишь. Мы начинаем новую жизнь.
– Накануне следующего рандеву я получил письмо. Письмо от малышки Натали. Она писала, что состояние мадемуазель Борель за последнее время ухудшилось. Мой визит не имеет смысла: она истощена. Слишком много эмоций. Слишком много болезненных воспоминаний о ее дорогом дедушке, которого она так любила, который умер у нее на руках и т. д. и т. п. Тогда я взялся за телефон; я звонил в пятый, в десятый раз, но всегда попадал на крошку Натали. «Нет, я не могу вас пустить к ней… Она спит… У нее был ужасный приступ только вчера…» Но однажды я наконец попал на старуху! «Мадемуазель Борель? Это Мишель Манжматен… Вы меня помните? – А кто это говорит? – Мишель Манжматен, мадемуазель… Я недавно приезжал к вам… мы говорили с вами о… – Ну конечно! Господин Манжматен! Как я могла вас забыть?!» – Я бы очень хотел еще раз навестить вас, мадемуазель… – Но в чем же дело! Приезжайте хоть завтра! – Завтра? Хорошо… договорились! – Значит, до завтра, господин Манжматен. Но будьте повнимательнее с розовыми кустами. В прошлый раз вы их подстригли слишком коротко!» Все, конец связи.
Крук прищурил глаза (я про себя удивлялся, как ему удается, столько выпив, следить за разговором):
– А почему вы не пошли напролом?
– А я пошел. Ворота заперты. Интерфон не отвечает. Конец связи, я же говорю.
– Значит, вы выбрасываете полотенце?
– Нет, я передаю эстафету… Почему бы мне не передать ее Франсуа? Его любовная история с Натали дает ему неоспоримое преимущество!
– Я больше не интересуюсь Эваристом Борелем.
Мишель схватился руками за горло и изобразил хрипы едока, подавившегося от изумления.
– Я должен перед тобой извиниться, – сказал он мне, запив проглоченный кусок большим стаканом вина. – Твои тезисы куда лучше, чем я ожидал. Я чуть было не увлекся… да-да, уверяю тебя, ты там очень хорош! Матильда, у вас в руках Тальма, Леметр… Дулен![32] Конечно, стиль с легким налетом старины, но, боже мой, какая энергетика! Это совершенство, Матильда, берегите его – во всяком случае, до тех пор, пока не захотите немножко обновить репертуар, выколотить пыль…
– Эй, Мишель, не увлекайтесь… Помните: «До этой черты…
– …и не далее»… Нет, Крук, я не забыл… и, кстати, вот то, что сейчас нас всех примирит… Его величество лагавулен! Прекрасно влияет на пищеварение!
–
В то же время молчаливый телеграф Матильды продолжал передавать SOS. «Что мне делать, Франсуа? Твой черепаховый панцирь – скользкий, как риф… я упаду в воду, наверняка упаду и утону… или лучше мне забраться на эту смешную шлюпку, снующую вдоль берега?… Что ты скажешь? Что я должна сделать?»
А Диккенсу, зажатому между хреном и редькой, кажется, ни до чего не было дела.
–
Была глубокая ночь. Огни фабрики сообщали гравию на дороге какую-то глубину. Матильда еще утром уехала в Бордо. Повидаться с родителями. Эта идея возникла у нее после долгого и таинственного разговора по телефону, несколько обрывков которого я уловил, хотя она старательно приглушала голос. «И зачем я буду это делать? (Пять слов неразборчиво.) Нет, ну это было бы безумием (шесть слов)… Это не имеет смысла (шесть слов)… Мне надо подумать (пять слов)…»
К четырем часам утра она все еще не вернулась. Я бросил на телефонный столик «Юго-Запад», раскрытый на полосе некрологов.
– Алло? Месье Крук?
– Но… это вы, Франсуа? Мальчик мой, вы знаете, который теперь час?
– Я знаю, но это важно.
– Важно,
Крук отвел трубку от губ, но я отчетливо услышал, как он крикнул: «Скимпол!
– Да?
– Это по поводу той книги…
– Какой книги?
– Книги из вашей библиотеки.
– Дьявол побери, что, какая еще книга?…
– Десятая книга. Я догадался.
XII
