ощущение, что пигмеи пытаются свалить мамонта. Но на нем повисли двое, двое других упали в ноги, а еще двое обрушили на его лицо, плечи, спину уродующий человеческую плоть металл.
Кутузов, словно подхлестнутый свинчаткой, ринулся на помощь Ящику. Схватив за шиворот одного из контролеров, оттащил его к двери и дважды с вожделением стукнул лицом о косяк.
— Не имеете права, — кричал Генка, — это настоящий самосуд!..
И вдруг он услышал, как по всему коридору раздались крики и стук. Это по какой-то неведомой связи известие о конфликте в 36-й камере дошло до остальных зэков, и те теперь демонстрировали свою солидарность.
Свист, стук, крики разрастались и разрастались. Своды центральной тюрьмы, повидавшей на своем веку разное, гудели.
Ящик был уже почти сломлен. Окровавленный, он сидел у стены, свесив на грудь стриженую голову. Контролеры, отбросив с дороги Генку, заполошно выметались из камеры.
Тюрьма улюлюкала и стонала, в воздухе сгущалась смута. Кутузов с Осисом подняли с пола Ящика и осторожно, как инфарктника, повели к нарам. У него не было сил самому поднять ноги, и им пришлось поднатужиться, чтобы уложить избитого.
Осис был бледнее обычного, его колотила дрожь. Генка наоборот — как никогда спокоен, хоть ссадины на руках и шее при малейшем движении напоминали о себе.
Ящик, стиснув зубы, молча переносил страдания. На нем не было живого места.
— Неси воды, — приказал Генка, и Осис с кружкой послушно потрюхал к крану.
Они ставили примочки и зажигали для Жоры сигареты. Ящик вроде бы пытался завести разговор, но не мог, не до того ему было…
Кутузов предложил написать жалобу окружному прокурору, но Осис отсоветовал…
Немного оклемавшийся перед вечерней проверкой Ящик стал во всем обвинять Кутузова. Мол, если бы тот не стал ерепениться, ничего бы такого не было.
— А у меня выбор был? — в ответ спросил Генка. — Не контролеры, так вы бы меня ночью придушили…
— Мы тебя и так можем придушить… Правда, когда ты того козла мордой утюжил об дверь, мне показалось, что ты не совсем гондон. Нас тут держат под замком, а настоящие душегубы ходят в форме полицаев.
И тут Кутузов под ненавязчивый рефрен отборной матерщины, как бы отвечая откровенностью на переживания сокамерников, рассказал о своем деле. Слушали не прерывая.
— У тебя легкий случай, — Ящик скривил от боли и без того кислую физиономию. — Хороший адвокат за пятнадцать минут тебя отмажет, и прокурору придется довольствоваться низшим пределом. От силы пять- шесть рокив схлопочешь, зато пройдешь настоящий вуз жизни.
По слову «рокив» Генка решил, что Ящик из украинцев, и потому поинтересовался, где тот был 26 апреля 1986 года, то есть в день взрыва на Чернобольской АЭС. Потихонечку подводил разговор к своему участию в ликвидации последствий аварии…
Оказывается, Жора уже сидел по малолетке в «Белом лебеде» под Даугавпилсом. Если бы Генка мог заглянуть в обвинительное заключение этого подающего надежды уголовника, он бы прочел там нестандартную констатацию: «Георгий Ящик, 1974 года рождения, украинец, в 1993 году сбежал из колонии и совершил ряд краж и убийство. Глумился над трупом убитой женщины: отрезал груди, вскрыл брюшную полость, затем поджег помещение с трупом. Свидетеля преступления утопил в колодце».
Об этом более подробно Кутузов прочтет спустя четыре месяца в одной из местных газет. В конце заметки будет приписка: президент республики помилование отклонил и приговор Верховного суда — высшая мера наказания — остался в силе и приведен в исполнение.
А в тот вечер, когда иконка вновь оказалась на месте и Осис, повернувшись лицом к стене, посапывал и, словно щенок, дергался во сне, Ящик начал предаваться любимому занятию. Он, не отрывая глаз, смотрел на приколотую к стене обложку эротического журнала, на которой Мадонна исполняла один из своих сексуальных танцев, и мастурбировал. Он делал это так вдохновенно, что приваренная намертво к полу кровать вибрировала, словно отбойный молоток, и сам Ящик подвывал и пристанывал. Он оказался неплохим снайпером: то, что в экстазе выплеснулось из его грешного тела, точно угодило в лицо всемирно известной шансонетки и майонезом разлилось по обложке.
Кутузов лежал с закрытыми глазами, плавая в какой-то трансцедентальной запредельности. Неподалеку от их камеры кто-то дубасил в дверь. Долго, с разной интенсивностью. Затяжной крик, топот, и снова топот, и стук в дверь.
Это, конечно, был не сон, а лишь неглубокий, смешанный со сладкими видениями пересып. Когда он просыпался и осознавал, где его руки, ноги, глаза и уши, ему становилось до такой степени муторно, что в один такой момент он не выдержал и шибанул головой в стену.
Нет ничего страшнее в неволе, чем утро. Если есть ад, то именно в это время суток и именно в тюрьме. Те же самые речи, те же самые запахи, те же самые уплывающие взгляды и всепоглощающая кругом сирая казенность.
В один из таких часов Ящик разговорился. Он сидел на нарах, скрестив ноги по-турецки, курил и, словно артист на репетиции, вел монолог:
— Когда я ее поимел, мне захотелось ее убить. Всех баб и всех проституток повесить на столбах, чтобы мужики шли и радовались. Соседка тетка Зинка по пьяни мне рассказала, что моя муттер меня не родила, как все нормальные женщины, а абортировала. В семь месяцев и… отнесла в ящике из-под пива на свалку. Меня, рот-фронт, практически уже засыпали мусором, и лишь случайно один бомж, собирая бутылки, на меня наткнулся. Хорошо лето, хорошо кругом разная бумага и тряпье, а ведь там и банки, и стекло, и всякое говно… А я в нем — кусок мяса, лысый, как мой член. Как я их всех не-на-ви-жу…
Ящик заскрежетал зубами, поднес свою ладоньлопату к глазам и надолго заткнулся.
Генка слушал, не верил. Потом засомневался: «А почему, собственно, такому не быть? Ведь я же из нормальной жизни в одно мгновение перелетел в совершенно другой мир, и скажи мне кто-нибудь об этом еще утром двадцать пятого января, разве бы я поверил?»
— А ты что, Жора, лежал и молчал? — сдуру спросил Осис. — Лично я такой поднял бы хай, что сбежались бы все бабы.
— Ты, рот-фронт, учти, что я уже был полутруп, да и попробуй заори, когда лежишь под кучей всякой срани… Я бы тогда того мудака, который меня отрыл, сейчас убил бы. Он, бля, не знает, какую медвежью услугу мне оказал. У меня в крови ненависть к этому так называемому прекрасному полу. Эх, выйти бы отсюда, я бы их, блядей, душил бы и душил…
Генка возразил:
— Извини, Жорик, ты один такой выродок… Может, на сто тысяч и я тебя понимаю, но и ты должен понять, что да — и среди женщин бывают порядочные стервы, но мы без женщин ничто.
Сказал просто так, не в защиту, а чтобы о чем-то поговорить.
Ящик молчал и, красноречиво сжав кулаки, тер ими о кровать.
— А ты, однократка, умойся! Тебе твоя баба панты наставила, а мы с Робчиком можем их сейчас свободно сбить.
Но Генка их уже не боялся. Он понемногу привыкал к правилам игры и потому довольно твердо, хоть и без вызова, ответил:
— Когда тебе будут мазать лоб зеленкой, вспомни про мои рога.
Этого Ящик уже стерпеть не мог. Он подошел к Генке и, приставив к его носу кулак, с угрозой проговорил:
— Запомни, у полководца Кутузова был только один глаз, — он взглянул на Осиса, и тот натужно осклабился. — И кому первому будут мазать лоб зеленкой, это еще большой вопрос.
Осис вытянул шею, словно сурок, почувствовавший опасность. Ящик продолжал:
— В один прекрасный день в камеру заваливается надзиратель и говорит: «Не хочешь ли, дружок, помочь мне отнести на хозблок тюк белья?» Берет, к примеру, Осиса в помощники и идет с ним по каким-то коридорам, все вроде бы чин-чинарем. Позади остается одна, другая, третья дверь, наконец попадаете в узкий недлинный коридорчик, сплошь выложенный белым кафелем, а в середине пола небольшое оверстие, как в душе слив… И этот потц, с которым ты пришел, тебе и говорит: «Осис, ты меня тут обожди, а я закрою
