штраф и паломничество. Тюрьма их миновала, но они оставались все время под угрозой повторного вызова и осуждения, поскольку приговор инквизиции никогда не был окончательным, за исключением, разумеется, смертных приговоров.
После святой пятницы 1235 года в Тулузе существовала главная инквизиция с добровольными массовыми явками и арестами. Один из горожан, Г. Думанж, не явился в положенное время, его схватили и пригрозили убить. Свободу он обрел только после того, как сам проводил аббата из Сен-Сернена и пристава в Кассе, где ему было известно убежище десяти совершенных. Троим из них удалось скрыться, остальных судили и сожгли.
В Кэрси Пьер Селиа и Гильом Арно отправились вместе и провели несколько посмертных процессов над еретиками в Кагоре, где эксгумировали и сожгли множество трупов. В Муассаке, по всей видимости, администрация была настроена весьма прокатолически, поскольку там инквизиторы сокрушили ересь тем, что сожгли двести десять человек. Ужас населения перед этим чудовищным костром был так велик, что единственного обвиняемого, которому удалось бежать, спрятали в своей обители священники из Бельперша, переодев его монахом. Впоследствии монастыри неоднократно становились убежищами для еретиков, поскольку не все монашеские ордена разделяли жестокость доминиканцев. Непрерывные протесты графа заставляли папу время от времени удалять инквизиторов из Тулузы, и тогда они сосредоточивались на Кэрси. Если в Муассаке успех был полным (сожжение двухсот десяти человек даже по тем временам являлось событием уникальным), то из Кагора на папу посыпались жалобы, все до единой сообщавшие о неверном ведении процессов новыми судьями. Для успокоения умов папа откомандировал к двум доминиканцам монаха-францисканца, Этьена де Сен-Тибери, который ничего не изменил. Из Кэрси П. Селиа и Г. Арно вернулись в Тулузу, где, благодаря присутствию графа и внушительной власти консулов, очень окрепла оппозиция.
4 августа 1235 года, в день святого Доминика (это было первое празднование, поскольку святого всего несколько месяцев как канонизировали), во всех церквях Тулузы, особенно в доминиканских, служили торжественные мессы, прославляя нового святого. Этот день ознаменовался трагическим событием, которое доминиканцы не преминули приписать заслугам своего основателя. В тот момент, когда Раймон дю Фога после мессы мыл руки, чтобы отправиться в трапезную, ему сообщили, что знатная дама, жившая в соседнем доме на улице Сухого Вяза, приняла
Престарелая дама приходилась тещей Пейтави Борсье, известному как верующий катар и выполнявшему функции связного. После какого-то несчастного случая она была в тяжелом состоянии, при смерти, плохо отдавала себе отчет в том, что происходит, и, когда ей сказали, что ее пришел навестить господин епископ, решила, что речь идет о епископе-катаре. Раймон дю Фога не стал ее разуверять, наоборот, постарался продлить двусмысленную ситуацию и постепенно выспросил у умирающей существо доктрины катаров. Продолжая предательскую беседу, он дошел до того, что стал убеждать несчастную твердо держаться ее веры, ибо, сказал он, «под страхом смерти не должны вы исповедовать ничего, во что не верите твердо и всем сердцем». И когда старуха ответила, что незачем жить, если не держаться стойко своей веры, епископ открыл, кто он есть на самом деле, объявил ее еретичкой и стал уговаривать перейти в католичество. Умирающая ужаснулась, но не испугалась и «продолжала упорствовать в своих заблуждениях». Эта сцена происходила при многих свидетелях, в числе которых был и рассказчик.
Убедившись в том, что обратить больную невозможно, епископ велел позвать пристава, и после краткой судебной процедуры престарелую даму прямо с кроватью отнесли на костер, поскольку передвигаться сама она не могла. «Как только с этим покончили, – пишет Г. Пелиссон, – епископ и священники снова отправились в трапезную, где с удовольствием принялись за еду, возблагодарив Господа и святого Доминика»[158].
Этот рассказ вполне мог бы сойти за клевету, сочиненную недругами инквизиции, однако доминиканцу Г. Пелиссону не было никакого резона его сочинять, хотя в нем все так странно, что напоминает бред сумасшедшего. Его никак нельзя объяснить жестокостью нравов эпохи, да и главный герой здесь все-таки епископ, а не разбойник. Фанатизм сам по себе тоже не объясняет подобное неистовство по отношению к старой беспомощной женщине. Могли бы дать ей спокойно умереть, а потом уже сжечь. Но что поражает больше всего, так это комедия, разыгранная Раймоном дю Фога перед приором и доминиканцами, ставшими вольными или невольными ее соучастниками, комедия, явно не вяжущаяся с епископским достоинством и ставящая его на одну доску с соглядатаями. Тем не менее рассказчик хвалит епископа за оперативность и нимало не лжет, повествуя о том, как церковники «радостно» отправились в трапезную поглощать ужин, прерванный по воле провидения. Духовенство повело себя как воинствующее братство, этакий легальный Ку-Клукс-Клан, затравленный, преследуемый, но стремящийся к господству любыми средствами. В ту эпоху доминиканская партия очень напоминала подобное братство, и не случайно именно доминиканцам, а не любому другому ордену было доверено дело инквизиции. И все протесты и жалобы графа и консулов не случайно в первую очередь визировали доминиканцы.
Казнь тещи Пейтави Борсье вызвала в Тулузе скорее ужас, чем негодование. За ней последовала проповедь приора монастыря доминиканцев Понса де Сен-Жиля, который говорил о костре, где дотлевали останки несчастной старушки, как о пламени, посланном некогда пророком Илией, чтобы смутить жрецов Ваала[159], и торжественно обличал еретиков и их приверженцев, а затем призвал всех католиков «прогнать страх и признать истину». В течение семи последующих дней толпы «католиков» действительно приходили признавать истину, покаяться в грехах или обелить себя доносом. «Среди них были те, что отрекались от ереси, и те, что признавали свое падение и возвращались в лоно Церкви, и те, что доносили на еретиков и обещали поступать так и впредь»[160]. Затем, благодаря Господа за удачные облавы на еретиков, рассказчик, явно далекий от оптимизма, добавляет: «И начав однажды, они уже не остановятся до скончания веков»[161].
Тем временем участившиеся эксгумации и посмертное осуждение еретиков порождали в городе волнения. Консулы и графские чиновники пользовались своей властью, чтобы устраивать побеги приговоренных к пожизненному заключению или к сожжению. Чтобы положить конец почти открытому противостоянию светских властей, инквизиторы решили вызвать в суд как еретиков многих городских нотаблей. Среди них были известные катары и даже лица духовного звания, заподозренные в сочувствии еретикам, причем трое из них – Бернар Сегье, Моран и Раймон Роже – являлись консулами. Они отказались явиться в суд и потребовали от Гильома Арно приостановить все процессы или покинуть город. Инквизитор пропустил их требования мимо ушей, и тогда они явились в доминиканский монастырь с вооруженным отрядом, выгнали Гильома Арно и приказали ему покинуть территорию графства.
Гильом отправился в Каркассон, во владения французского короля, и там огласил сентенцию об отлучении консулов (5 ноября 1235 года).
Доминиканцы, чтобы не выглядеть спасовавшими перед оппозицией, решили отдать обвиняемых под суд, невзирая на решительную защиту консулов и на их угрозы казнить любого, кто осмелится это сделать. Для исполнения рискованной миссии приор выбрал четырех монахов, которые приняли выбор как мученический жребий. Среди них находился и Г. Пелиссон. Их противники, не обладавшие жестокостью воинствующих монахов, в жизни своей ничего подобного не представляли и не ожидали, однако в доме старика Морана побили церковников и оттаскали их за волосы[162].
На другой день консулы явились к монастырю доминиканцев в сопровождении оруженосцев и толпы горожан. Они потребовали, чтобы монахи убирались из города, и в ответ на отказ подчиниться приказали их
