праздникам.
Пропустить Рождество мнивший себя хорошим лютеранином фон Клотц не мог, поэтому в дом была принесена чудесно пахнувшая хвоей пушистая ель, только что срубленная в лесу.
И теперь надо было придумать, чем украсить дерево – настоящих елочных игрушек в доме, естественно, не имелось.
Неожиданное развлечение увлекло всех, даже Вика на какое-то время забыла о том, где она находится и что с ней будет, вдохнув запах праздника.
Она сидела за столом в гостиной, старательно вырезая снежинки из бумаги, и едва успела сгрести свои поделки в сторону, спасая их от груды каких-то коробочек, принесенных Васяткой.
– И что это? – недовольно поморщилась она.
– Так это, – шмыгнул носом рыжий, – коробки.
– Вижу. Зачем ты их припер?
– На елку повесим.
– Это?! Упаковки от лекарств? Ты с ума сошел!
– А ты их фольгой оберни, я с кухни принесу, красиво будет!
– Ну, в принципе… – протянула Вика, вертя в руках одну из коробочек. – Может, что и получится. Тащи фольгу.
– Ага, щас!
И Васятка с топотом убежал.
А Вика все крутила в руках коробочку, пытаясь вспомнить: откуда она знает название этого препарата?
И уже когда заворачивала коробку в фольгу, вспомнила.
Во время учебы на юрфаке у них была судебная практика. И будущие юристы присутствовали на судебном процессе по делу об убийстве. Убийстве с помощью передозировки вот именно такого транквилизатора.
Теперь она знала, как помешать фон Клотцу.
Глава 38
Но надо было собрать не меньше десяти таблеток, для гарантии.
Гарантии смерти, причем чем быстрее, тем лучше, чтобы не успели спасти ни ее, ни, самое главное, этого змееныша в животе.
Легко сказать, но трудно сделать. Да что там трудно – почти невозможно. Герр фон Клотц размягчением мозга не страдал, и память у него была прекрасная, а если прибавить к этому еще и немецкую педантичность, то надеяться на валявшуюся где-нибудь под столом полупустую упаковку не стоило.
«Свою прелесть» истинный ариец хранил в верхнем ящике письменного стола, запиравшемся на ключ.
А стол стоял в кабинете, тоже имевшем на двери ехидно сложивший губы трубочкой замок.
Так что даже просто подобраться к путевке на небо было, мягко говоря, затруднительно.
Самым простым решением проблемы было банальное воровство. Дождаться, пока душка Фрицци уснет, стыбзить у него ключи от всех дверей, по возможности бесшумно (а сделать это с растущим пузом и в темноте не так уж легко) прокрасться в кабинет и выпить все таблетки, какие найдутся в столе.
Вот только не факт, что их, таблеток, в столе будет достаточно. Весь запас транквилизатора немец хранит в сейфе, а в столе лежит обычно одна упаковка. И сколько таблеток там будет наличествовать на момент ее ночного визита, Вика знать не могла.
А вдруг там будет штуки две-три? От которых станет, возможно, довольно погано, но не смертельно…
Повторить же попытку вряд ли удастся – даже если у нее получится незамеченной вернуться в спальню и положить на место ключи, педант фон Клотц непременно обнаружит следы постороннего присутствия в кабинете. Она же, в конце концов, не специально обученный разведчик, а хорошо обученный юрист, что в данном случае мало помогает.
Хотя Анна Чапман даже юристом не была, не говоря уже о сертификате шпиона, но благодаря половой принадлежности и удачному использованию этого факта смогла прослыть женским вариантом Джеймса Бонда.
Известная партийная леди теперь, ага. Партайгеноссе Чапман.
А вот Вике ее половая принадлежность ничего, кроме унижения и смертного приговора, не принесла…
Да, не принесла! Там, в горах, это был всего лишь сон, пусть до дрожи реальный, но сон. Навеянный жуткой усталостью и надеждой.
А в реальности – месяц насилия, унижений и избиений. И ожидаемый результат этих действий – растущий внутри нее твареныш.
До появления которого на свет осталось чуть больше четырех месяцев.
А она так и не придумала толкового плана!
– Викхен, во время приема пищи надо сосредоточиваться непосредственно на пище, а не витать в эмпиреях! – ввинтился в мозг недовольный голос немца. – Тогда желудочный сок будет вырабатываться в достаточном количестве для полноценного усвоения всех полезных для ребенка веществ. И последующей передачи этих веществ через кровь.
– Господи, какой же ты нудный! – тоскливо поморщилась Вика, зачерпывая ложкой овсяную кашу с яблоками. – Если не хочешь, чтобы меня снова вырвало, заткнись, а?
– Фу, Викхен, что за тон, что за лексикон? Впрочем, – промокнул губы салфеткой фон Клотц, – ничего другого от женщины с такой генетикой ожидать и не приходится. Кстати, как там наш малыш? Не толкается еще?
– К счастью, нет.
– Почему к счастью?
– Потому что искренне надеюсь, что он сдохнет, не родившись.
– Тебе же хуже, – пожал плечами Фридрих. – Все начнется сначала.
– А может, я в принципе не смогу выносить ребенка, по состоянию здоровья?
– Ну что же, тогда придется использовать суррогатную мать.
– Но…
Что она хотела сказать, Вика тут же забыла. Потому что ей помешали продолжить. Вернее, помешал. Или помешала.
Мягкий, еле ощутимый толчок изнутри прокатился по всему телу, вымыв тщательно захороненное глубоко под слоем ненависти непонятное чувство.
Чувство бесконечной нежности к растущей внутри ее крохе, ее частичке, ее родной капельке…
И это чувство оказалось таким сильным, таким всепоглощающим, что Вика, забыв обо всем, подняла на фон Клотца просиявшие глаза и, счастливо улыбаясь, прошептала:
– Толкнул! Он меня толкнул!
– Наконец-то! – удовлетворенно кивнул немец. – По срокам уже пора. Значит, развивается нормально.
Не то чтобы Вика ждала восторженных расспросов – она их вовсе не ждала, а уж тем более не хотела бы ощутить на своем животе лапу будущего папашки, желающего лично убедиться в шевелении его ребенка, но реакция фон Клотца ее обидела.
Да, конечно, чувство совершенно иррациональное – как может обидеть равнодушие самого ненавидимого в мире человека?
Но мгновенно проснувшийся, нет – буквально взорвавшийся в ней материнский инстинкт был именно инстинктом, от которого трудно ожидать адекватного мышления и рассудочной логики.
Ребенок, которого она всю его недолгую жизнь называла змеенышем, тваренышем и отпрыском, снова шевельнулся, и Вика едва не захлебнулась в океане раскаяния.
«Не бойся, мой маленький, все будет хорошо. Ты прости меня, сволочь гадкую, за мою ненависть, которую ты чувствовал. И за мое желание убить тебя. Прости, лапыш мой родной, прости!
Ты ни в чем не виноват, и грехи твоего отца не должны отражаться на тебе. Будем считать, что у тебя
