стекловаты. Но ценность предмета по-прежнему оценивалась весом, и найти что-либо связанное с детской мечтой не удавалось. Пришлось придумывать самому. Помню, я принес районному ювелиру портрет Пушкина кисти Кипренского и попросил ювелира сделать точную копию перстня со смуглой руки Александра Сергеевича. Ювелир наотрез отказался, поелику никакими ювелирными техниками, кроме уменьшения размера обручального кольца, не владел. Плюс ко всему ювелир меня явно подозревал в намерении противоправного порядка.
Выручил подаренный другом-археологом мятый перстень из крымского погребального кургана. Изделие я сам бережно отчистил зубным порошком, форму выправил и с удовольствием носил на указательном пальце левой руки два года. И каждый раз, осязая перстень, я погружался в состояние сладкой сопричастности личной жизни его прошлого обладателя — скорее всего, из непокоренных степных вождей. Курган все-таки! А «личной» — потому что украшение. Тот, кто носил перстень, считал его заслуживающим уважения.
В 1992 году, при купании в Черное море на съемках фильма «Нога» перстень я утопил, вместе с памятью сановитого скифа. Смириться с потерей помог только тяжелый платиновый браслет, привезенный мною из Чикаго, куда я ездил по студенческой линии на кинофестиваль. Америка мне не понравилась — чужая, а браслет ничего. Но с очень неудачным замком, который вскоре сломался и обеспечил меня платиновым ломом. Продавать было глупо и опасно. Я взял справку от киностудии, денег и пошел в ювелирную мастерскую на станции метро «Аэропорт». Сказал, что для фильма я должен кольцо главного героя сам сделать — режиссер настаивает. Ювелир все делать самому не советовал: кислоты там, для зрения не очень, долго ковыряться. Но обещал научить пайке и камни вставлять. Мне импонировал его практичный подход. После недолгой торговли я отдал ему эскиз и три звена от браслета. Через две недели он вернул мне крест, который я ношу до сих пор — чуть смягченная форма «труворова» креста, или, как его называли в VII веке, «русельного». По легенде такой носил Трувор — один из братьев Рюрика.
И началось: исторические реконструкции, великосветские артефакты, рок-н-ролл и все, что должен пережить художник-промысловик. В общем, около сотни изделий.
Потом были творческие спады, коллекционные горячки, изделия по случаю. Большую часть созданного я раздаривал, что-то носил сам. Но так или иначе: «железки» всегда пленяли мою фантазию. Я испытывал дикое раздражение, заходя в отечественные ювелирные магазины и наблюдая, как бездарно переводится золото или бриллианты. У меня складывалось устойчивое ощущение, что кому-то выгоден этот саботаж. И я продолжал фантазировать.
В итоге летом сего года с единомышленниками из нескольких почтенных ювелирных производств мы решили создать самостоятельный бренд и радовать людей, тяготеющих к неформальному самовыражению, своими отлитыми в металле идеями. На законной основе и за деньги, разумеется. Тут же встал вопрос о титульном изделии, и я вспомнил про «драгоценность» из детства.
Какая же она должна быть, какую представлять легенду, что сигнализировать миру о своем владельце? Был необходим параметр некой житейской универсальности, что, собственно говоря, практически невозможно. Хотя.
Я вспомнил, как, находясь на Святой земле, ломал голову: куда бы воды из Иордана набрать, земли пустыни израильской припасти? Да так, чтобы потом можно было эти святыни всегда иметь с собой. Тут же вспомнились строки средневекового автора: «и каждую ночь он собирал в кубок свет полной луны». Я понял, что это должен быть некий сосуд, предназначенный для хранения действительно самого важного и при этом являющийся самостоятельным художественным объектом. Так появился «реликвариум». Над его техническим воплощением несколько месяцев корпели лучшие ювелиры-технологи Страны восходящего солнца, а окончательную сборку произвели дотошные жители Туманного Альбиона.
На титульную сторону я, естественно, вынес изображение креста. Пусть то, что будет находиться внутри, находится под защитой символа Вечной Жизни. Мой друг-теолог заверил меня, что данное изделие вполне может заменить нательный крест при совершении над изделием соответствующего чина освящения «креста, носимаго на персех». В благодарность за консультацию и памятуя о слабом сердце теолога, я увеличил диаметр внутренней колбы до возможности ношения в ней нитроглицерина.
Что же касаемо метафизического смысла «реликвариума» то, наверное, это выраженный в металле мой личный девиз: «Жизнь — это сказка, только каждый ее пишет сам».
P. S. Неисповедимы пути Господни! Собираясь в Рим на крестины новорожденного младенца, я вошел во Всемирную сеть, которая тут же меня обдала потоком словесных нечистот, исходящих из холеных уст единоутробного брата артиста Баталова — отца Михаила Ардова. Сей благообразный муж ветхозаветной внешности, известный своей срамной беготней по разного вида псевдоправославным церквям, очередной раз походя оскорбил Русскую православную церковь в целом, Святейшего Патриарха Кирилла и меня в частности. Подобное соседство, несомненно, польстило мне, но я еще раз поразился тому неистовому энтузиазму, с которым этот гундос прокладывает себе дорогу в Преисподнюю, где его так же, как и на литературном поприще, вряд ли ожидает виктория. Сварливых зануд не то что музы, даже черти не жалуют. Ненасытная жажда крови отца Михаила столь впечатлила меня, что я не удержался, наполнил неосвященный «реликвариум» собственной кровью и отправил почтой ему в подарок. Может, насытится, проказник.
Инсомния
Все началось с общественных беспокойств. В них прошел весь день. Тектонические пласты чужих суждений и собственных выводов наползали друг на друга, время от времени выражаясь в бессвязных обрывках фраз, высказанных воздуху перед собой, типа: «Логики не вижу, вижу ваше нежелание в зеркало смотреть. И цитаток наугад не стоит лепить. Шестов имел в виду совершенно другое. А на 'слабо' даже не начинайте. Всем азартным играм предпочитаю 'русскую рулетку'. Кишка тонка со мной о смысле жизни диспутировать. Вы ни любить, ни ненавидеть не умеете, электроники недопаянные».
К вечеру тело принялось устало млеть, мозг же отнюдь — только разогрелся, будто дизель по холодку. Тело я положил у телевизора и включил ему старый кинофильм «Чарли на шоколадной фабрике» Тима Бартона. «Дай, — думаю, — побалую сентиментальщиной, авось, задремлет. Тело честно пролежало этот фильм и еще один, не менее мечтательный, потом отказалось подчиняться напрямую, встало и пошло гулять. Бунтовать смысла не было: сам виноват — навскидку пытался спрогнозировать реакцию мирового сообщества на пакистано-индийский ядерный конфликт. Плюс: не смог без внимания новые данные о поведении стволовых клеток пройти.
А уже ночь на дворе. Благо: и погода жуткая — морозно, ветрено, и район жуткий, что в принципе на местных почти не сказывается, чего объяснить научно нельзя. В общем, все условия для прогулки свободного человека.
Гуляем километров пять в парке за шлюзами. Не видно ни зги, снег, кое-где по щиколотку. По пути невольно вспугнули последнего запоздалого лыжника. Некоторое время чуть поодаль за нами плелась стая из пяти, семи бродячих собак, но приблизиться так не решилась. Что и понятно — не каждой ночью суровой зимой в глухом лесу одинокие прохожие без явно выраженных намерений встречаются. Мозг к этому сроку сменил формат передачи на образно-иерографический, отчего даже хозяйственные заботы стали напоминать обрывки видеоклипов с VH-1, то и дело перемежаемых цитатами из «Необходимости себя» покойника Мамардашвили, едко прокомментированных столь мне любезным Эдуардом Лимоновым: «Как
