Но не прошло и двух лет, как Андрес сам заговорил с Катей об Испании.
– Катюш, это же моя историческая родина. Там действует социальная программа для репатриантов. Специально для таких, как я. Льготы, жилье, квартира – об этом сейчас даже в газетах пишут. Мы приедем, осмотримся на новом месте, а если не понравится, вернемся назад.
– Хорошенькое дело, вернемся назад… – Катерину такая перспектива пугала, не только потому, что в Москве у нее была отличная работа, которую вряд ли удастся получить в Испании. По большому счету с профессией там вообще придется распрощаться. Но ведь есть еще Севка, который ходит в хорошую московскую спецшколу, есть папа с мамой… Как же с ними? Оставить их здесь? Нет, к таким радикальным переменам в жизни Катерина оказалась не готова. Вместе они решили, что сначала в Испанию поедет один Андрей.
Спустя три месяца Катя его навестила. Он действительно неплохо устроился на новом месте. Настолько неплохо, что, пожалуй, необходимость воссоединяться со своей женой и приемным сыном отпала. Правда, к такому выводу пришла сама Катерина, Андрей ничего подобного даже в голове не держал. Как он ей, собственно, и обещал, у него была работа, квартира, машина, появились друзья… а судя по некоторым деталям в спальне и ванной, появились даже подруги. Разлука с женой – слишком большое испытание для горячего свежеиспеченного испанца.
Катерина вернулась в Москву, переезд в Барселону не состоялся. После вдвоем с Севкой они часто навещали Андреса, приезжали к нему на каникулы, в отпуск и в Барселону, где он жил первое время, работая гидом с русскими туристами, и на Майорку, куда он переехал спустя три года. Тогда и развод оформили. К тому времени для них это была простая формальность… не формальными остались теплые дружеские отношения и взаимная симпатия.
9. Сеанс магнетизма
Петроград, январь 1917 г.
Терпение – прекрасное качество,
Но жизнь слишком коротка, чтобы долго терпеть.
Московская скоропечатня «Блютнер и Сын», оправдывая свое название, оказалась самой расторопной, и заказ на издание каталога «Коллекции восточных редкостей Петра Мельгунова» был размещен в Москве. Не доверяя в этом вопросе никому, Петр Иванович решил взяться за дело лично и покончить с ним как можно скорее. «Дальше откладывать некуда, живем, как на пороховой бочке, если не теперь, то никогда». Сборы в Москву проходили в ужасной спешке. Накануне отъезда Петр Иванович поссорился с сыном и общался с ним только при посредничестве дипломатичного Шерышева. Обстояло это примерно так:
– Будьте любезны, Олимпий Иванович, передать моему сыну, что его притворные хлопоты лишь затягивают сборы. Я еду и не желаю более этого обсуждать.
– Липа, скажи моему отцу, что сейчас не лучшее время для путешествий… ах, боже мой, это просто невыносимо. Папа, как ты не понимаешь, что теперь на железной дороге полный хаос. Это может быть просто опасно!
– О легкомыслии современных молодых людей вы, дорогой Олимпий Иванович, наверняка наслышаны. Однако в нашем доме мы с вами столкнулись с легкомыслием поистине исключительным, чудовищным или даже преступным. Ну и что, что коллекция, пускай себе стоит, пылится, да и бог бы с ней… у нас, у молодых, дела поважней найдутся. Нет, простите, я старик и к такому не приучен-с. Я привык все до конца доводить, до последней черточки, тем более что в этом собрании, может быть, добрая половина моей жизни, если не вся целиком!
Страсти в доме Мельгуновых продолжали кипеть. Отец и сын почти не общались друг с другом, каждый, поджав губы, сидел в своей комнате, между ними миротворцем курсировал Олимпий Иванович, впрочем, ему и прежде доводилось выступать в этой роли.
Наконец в понедельник с самого раннего утра, холодно простившись с сыном, Мельгунов-старший отбыл в Первопрестольную.
Оставшись один, Федор наскоро позавтракал, распорядился насчет ужина, потом, побродив в раздумье по пустым комнатам – из головы его никак не шел последний разговор с отцом, – уже было собрался идти в университетскую библиотеку, как тут пришел Шерышев, о котором в суете Федор совсем забыл.
– Все-таки уехал? – с порога спросил Олимпий Иванович.
– Да, Липа… это просто невыносимо, он даже не позволил проводить себя до вокзала! – в сердцах воскликнул Федор. – Вот ведь упрямец! И как он не понимает, что вояжи в Москву сейчас опасны, а я страшно о нем волнуюсь. У него грудная жаба. Давеча микстуры целый флакон от аптекаря принесли. Бог знает, что там может случиться. Пассажирские поезда нынче ходят вне всякого расписания – одни тоже вот на день поехали, так в лесу простояли трое суток.
– Ты прав, Федор, но ведь его не разубедишь… – мягко начал Шерышев, – с другой стороны, Петр Иванович в самом деле давно собирался издать каталог. Помнится, еще до последней экспедиции со мной об этом заговаривал, все на других кивал… вот, мол, Щукин уже второе, дополненное издание успел напечатать. И Таиров, и Ремизов тоже. Да что они, когда любой собиратель всякого хлама, возомнивший себя коллекционером, непременно печатает каталог своей, с позволения сказать, коллекции.
– Ну, если так рассуждать…
– Я отлично понимаю нетерпение Петра Ивановича, он столько труда, времени в это вложил. А если не напечатать, так полная безвестность. Что там дальше с коллекцией станется… Не переживайте, Федя, будем надеяться, что все обойдется, – успокаивал его Олимпий Иванович, – я тут занес брошюру, о которой батюшка ваш спрашивал.
Будучи всего на десять лет старше Федора, он очень по-дружески, тепло относился к нему, а, зная крутой нрав Мельгунова-старшего, иной раз был полностью солидарен с сыном, хотя внешне этого и не показывал.
– Я давеча забыл вас спросить, Федор. Вы, сколько я помню, на прошлой неделе заходили в полицейское управление, так, кажется?
– Да, так и было. Не по собственной воле, разумеется. Отец просил узнать, отчего тот незадачливый вор у него в кабинете преставился.
– И отчего же?
– Удар… Словом, слабое сердце и воровское ремесло вещи несовместные, хотя ему уже и лет было немало. Испугался – и дело с концом, мгновенная смерть. В любом случае не мы его пугали. Я в тот вечер только за полночь домой воротился, и отец в гостях был. Может, на него, как на нашу Шуру, полотна Шаирха страху нагнали, вот и не выдержали нервы…
– Как же это? В полнейшей темноте?
– В темноте… да, пожалуй, тут что-то не срастается… – озадаченно проговорил Федор, но, видно, им уже завладели другие мысли, и он с напускной небрежностью спросил: – Так как насчет вечера, Липа? Что ты решил? Ждать тебя сегодня?
– Право слово, Федор, не знаю, на меня столько работы нынче свалилось.
– Но как же так? Условились же? И Капа на тебя ссылалась… что она, мол, придет, если только Олимпий Иванович приедет… – с надеждой посмотрев на Шерышева, настаивал Федор. – Ты уж, пожалуйста, не отказывай. Обещаю тебе, будет сюрприз. Cette fois… ce n’est pas tout a fait ordinaire[15]. А то сам видишь, как все у нас непросто…
Все эти месяцы после возвращения Мельгунова-старшего из Персии Федору жилось действительно непросто. В отсутствие отца – а это без малого три года – сын успел привыкнуть к самостоятельной жизни и отвыкнуть от родительской опеки. А тут, как прежде, на каждом шагу, и дома, и в университете, – отеческие «mode de vie» и «savoir faire»[16]. Впрочем, с папенькиными нравоучениями Федор был готов смириться, но вот пристальный надзор за его вполне самостоятельной жизнью он вынести уж никак не мог.
А отец как будто нарочно не хотел замечать, что его единственный сын и наследник уже давно не ребенок, а взрослый мужчина, который, может быть, вот-вот сам обзаведется своей семьей. Во всяком случае, нечто подобное уже крутилось у Федора в голове, хотя твердой уверенности пока не было. Из личного опыта о супружестве он знал, увы, немного, вероятно, потому что рано лишился матери. Потеряв
