Икуко Савада, очищая с костюма грязные потеки, но тем не менее не теряя присущего ей достоинства дочери богатого человека, назвала имя отца. И все разрешилось.
Покалеченный «фольксваген» стал взбираться в гору, направляясь к университету Отяномидзу. И Икуко Савада, и я вдруг сразу выдохлись, и нам не хотелось разговаривать. Я вспоминаю, что, глядя сквозь разбитое стекло на пустую, равнодушную утреннюю улицу, я думал, что где-то на свете существует женщина, которую я буду любить и телом и душой, которая будет также любить меня; что эта женщина беспредельно добра и, не делая из себя жертву, доставит мне полное удовлетворение; и что эта женщина (возможно, она старше меня) живет ради меня, ждет меня. Эта женщина — полная противоположность Икуко Савада. Я должен посвятить всю свою жизнь, чтобы найти эту золотую женщину, если нужно, отправиться за ней даже в Африку. И вместо этого я только что едва не погиб в бессмысленной автомобильной катастрофе с этой противной, отчаявшейся девчонкой. Если б мы погибли, патологоанатом, наверно, написал бы, что я, по всей вероятности, отец зародыша. Я вспоминаю, что почувствовал грусть и негодование оттого, что мог так бездарно расстаться с жизнью.
В «фольксвагене» воняло рвотой, и даже ветер, врывавшийся через разбитое стекло, не в силах был убить этот запах.
Со следующего дня я начал действовать. Нет, я не давал объявлений в газете и не покупал тридцати секунд в местных известиях по радио, чтобы найти золотую женщину. Вместо всего этого я делал прямо противоположное — горячо взялся за устройство дел Икуко Савада. Это были действия чуть ли не посланца с Марса, прибывшего, чтобы уничтожить все человечество. В своем рвении я, казалось, готов был перейти на медицинский факультет и, вооружившись скальпелем и ножницами, залезть под серо-коричневую полосатую юбку Икуко Савада.
Почему я с таким рвением взялся за это грязное дело? (Я считаю аборт грязным делом. Это не имеет никакого отношения к религиозным убеждениям — просто половой акт и все связанное с ним с начала и до конца грязны, и единственное, что может очистить его, — рождение ребенка. Беременная женщина, вяжущая для ребенка, который еще только должен родиться, дурацкие чепчики, тоже выставляет напоказ то, что в начале своем стыдно, но ничуть не стыдится этого. Но сильнее всех стыдятся полового акта, точно это страшное преступление, беременные женщины, обращающиеся в больницу сделать аборт.) Почему я взялся за все это? Скорее всего, чтобы искупить вину, извиниться за ругань, которой я обливал Икуко Савада.
Брань, которую я без конца выкрикивал тогда, превратилась в теплый душ, отмывший мне тело и душу, отмывший вожделение, отмывший любовь и злобу к Икуко Савада, отмывший безотчетную ревность. Как ни странно, я не собирался сделать Икуко Савада своей любовницей, даже не подумал о том, что это, может быть, мой долг. У меня было чувство, будто я все это делаю для попавшей в беду младшей сестры.
Видимо, слишком сильно презирая человека, мы тем самым устанавливаем с ним связь, похожую на кровную. Когда враг повержен в грязь и злость прошла, нам хочется протянуть ему руку помощи. Это, видимо, закон сбалансированности чувств. Я обругал Икуко Савада. И у меня уже не было другого выхода, кроме как целиком посвятить себя служению ей.
Икуко Савада, после этой моей вспышки, казалось, наоборот, глубоко уверилась в моем стремлении помочь ей. Мы ни разу не вспоминали о моей ругани и об инциденте, к которому она привела. Мы спокойно и практично обсуждали грязное дело, которое нам предстояло совершить. Я стал думать об Икуко Савада как о заурядной, пустой девчонке и совсем забыл о ее высокомерии, от которого я так страдал раньше, когда был ее репетитором. И как это ни смешно, мои университетские товарищи, увидев, как мы обсуждали наши дела в кафе около университета, прониклись уверенностью, что мы с Икуко Савада любовники.
Как и предсказывала Икуко Савада, убедить шестнадцатилетнего лже-Джери Луиса, который в благодарность за то, что Икуко совратила его, создал все эти неприятности, оказалось делом нелегким. Да к тому же еще делом скучным и противным. В ту секунду, когда все было кончено, меня захватила странная и печальная мысль, что я тоже совратил этого беспутного мальчишку.
Мы встретились с ним в кафе, где играл джаз, это в Асакуса. Было первое воскресенье декабря, и утром шел первый снег. В тот пасмурный, холодный вечер, как мы и условились, он обмотал шею красным шарфом и без стеснения читал вечернюю газету, специализирующуюся на порнографии. Из-за фикуса у кассы я некоторое время наблюдал за ним. В кафе стояла сырая духота. Стены, казалось, колеблются вместе с влажным воздухом, наполнявшим полумрак, они были покрыты холодным потом. Мое пальто отсырело и сразу стало тяжелым. Лже-Джери Луис тосковал в одиночестве. Пять-шесть развлекающихся юнцов, вытянув длинные ноги, сидели перед музыкальным автоматом, опустив головы, некоторые дремали, другие насвистывали совсем не то, что играл автомат. Моя настороженность исчезла, и я отказался от первоначального плана увести лже-Джери Луиса в какое-нибудь другое кафе. К тому же лже-Джери Луис оказался гораздо моложе и гораздо ниже ростом, чем я представлял себе. Он не столько был похож на американского комика, сколько на японского джазового певца — обыкновенный шестнадцатилетний юнец с ямочками на щеках и пухлыми губами, с красивыми зубами и бровями вразлет. У него, должно быть, красивые и испуганные, как у птицы, глаза, подумал я и, подойдя к столику, сел напротив него. Он зло посмотрел на меня, как я и думал, красивыми карими глазами.
— Интересная газета? — сказал я. — Ты с таким увлечением читаешь. Может, начнем с того, что поговорим об эротических статьях в этой газете — это поможет нам установить контакт?
— Тебя не касается, что я читаю. Ты мне голову не морочь. Зачем я тебе понадобился?
Лже-Джери Луис сказал это хриплым, каким-то старческим голосом, глянув на меня волчонком и судорожно сжав свои влажно-блестящие розовые губы. Он мне чем-то напомнил плаксивого мальчишку из воспитательной колонии, был один такой, я его опекал.
— Икуко Савада мне все рассказала. Она хочет сделать аборт. Думаю, что, допустив неосторожность, ты не станешь ей препятствовать.
— Постороннему нечего вмешиваться в наши дела.
— Нет, посторонний вынужден вмешиваться в дела человека, который в шестнадцать лет хочет стать отцом. Потому что твой ребенок не только бессилен возразить тебе, он даже не знает, что должен родиться.
— Хочешь, чтобы я врезал тебе? Будет больно.
— Икуко Савада просила не бить тебя. Сравни, кто из нас сильнее? Твое преимущество только в одном, в том, что в некотором смысле — ты отец.
Юнцы у музыкального автомата громко расхохотались. А лже-Джери Луис, оставшись в одиночестве, весь задрожал от переполнявшей его злости. Но он стерпел и, глотая слезы, опустил голову. И я понял одно — он ужасный трус. Может быть, действительно лучше всего было бы стукнуть его как следует. Но человек, лишенный сил сопротивляться, может от этого замкнуться в себе. И я уже ничего не смогу от него добиться. Напуганный, он в отчаянии обретет твердость.
— От тебя забеременела девушка. Ты что, действительно хочешь иметь ребенка? Ты еще сам ребенок. Девушка протягивает тебе руку, чтобы вытащить тебя из болота, а ты тянешь ее за собой? Почему ты мешаешь Икуко Савада выпутаться из этой истории? Почему ты делаешь абсолютно бессмысленные вещи?
— Не разрешу никакого аборта. А если она сделает это, я продам в газеты и еженедельники такой материальчик… Для ее папаши это обернется хорошим скандалом, — сказал мальчишка. — И я напишу, кто заставил ее сделать аборт.
— Грязный прием. Выбрось это из своей дурацкой башки. Грязный тип. Лучше бы Икуко Савада бросила тебя. Да, собственно, вы уже расстались. И чем скорее она поставит на тебе точку, тем лучше.
— Мы не расстались. Еще вчера я спал с ней.
Юнцы, пялившие на нас глаза, просто скорчились от смеха. Лже-Джери Луис, не в силах вынести этого, сказал, обернувшись к ним:
— Ну чего вы, одурели, что ли? Нечего сказать — друзья. Ну, чего вы? Это не ваше дело. Ладно, я вам это припомню. Нечего сказать — друзья!
— Не плачь, не плачь, папа, — сказал один из юнцов.
— Может, пойдем? Оставим здесь папу и пойдем. Он теперь не компанейский, — сказал другой.
— Озверели совсем. Я вам это еще припомню.
