Выйдя из корейского ресторана, я потратил целых три часа, прежде чем добрался до своей комнаты на втором этаже гаража. Чтобы избавиться от чувства одиночества, глубоко засевшего во мне, точно тяжелая болезнь, я брел по ночным улицам, разыскивая прозрачные блестящие кристаллики, розовевшие от соприкосновения с воздухом. Это произошло со мной впервые после того, как Кан Мён Чхи выбросил тогда, в Кобе, из окна мой шприц.
В гараже стоял лишь «фольксваген», грязный и ободранный, похожий на мертвое животное. Когда я поднимался по лестнице, распахнулась дверь и меня ослепил поток света. Я даже застонал от резкой боли в глазах.
— Я гнала его, а он не уходит, — крикнула мне Икуко Савада. — Говорит, ему нужно поговорить с тобой по душам.
Я увидел лже-Джери Луиса в безвкусном ярком свитере и темном пиджаке, вполне мужском, и Икуко в эластичных брюках. Они сидели на тахте в моей комнате. Похоже, лже-Джери Луис был немного бледен. Он смотрел на меня красивыми чистыми глазами, как змея, беспрерывно поводя розовым языком. На тревожно напряженных щеках резко выделялись ямочки. Я заметил, что лже-Джери Луис подводит брови тушью. Для встречи со мной он, несомненно, постарался придать себе мужественности.
— Я обещал ничего не говорить Икуко, но, кажется, предупредил тебя, чтобы ты больше не искал с ней встреч? — сказал я зло вместо приветствия.
— Я сам рассказал ей, что я гомосексуалист. И мне теперь не нужно беспокоиться о том, чтобы скрывать от тебя наши отношения. Мне сейчас стало так спокойно и хорошо. И я тебя уже не боюсь, — сказал лже-Джери Луис бесстрастным и вялым, как у старика, голосом. — Весь вопрос был в том, чтобы решиться рассказать. Но я решился. И теперь я тебя совсем не боюсь.
— Философ, — сказала Икуко Савада, притягивая к себе маленькую, хорошей формы голову лже- Джери Луиса, точно специально созданную, чтобы нежно гладить ее. — Я как-то читала в калифорнийском философском журнале занимательные истории Джека Керуака и Дайсэцу Судзуки о дзэн-буддизме, там тоже было об этом.
— Я тебя видел сегодня по телевизору. И я подумал, что ты все это сделал, чтобы наконец спрятаться в каком-нибудь тихом местечке. Я все понял, — серьезно сказал лже-Джери Луис.
— В тихом местечке? Чепуха. Чтобы спрятаться в аду.
— Теперь я все знаю о тебе. Я пришел, чтобы рассказать об одном пьянице, он кое-что натрепал мне. Потому что видел тебя сегодня по телевизору, — бессвязно болтал лже-Джери Луис, покраснев, с трудом сдерживая возмущение. — Это жалкий тип, бродяга. Он не принадлежит к нашим гостям, его даже не пускают в «Адонис», и он обычно торчит на улице у дверей. Он всегда пытается заговорить с нами. А как началось твое дело, он только о нем и говорит. Но я ему не верил, а вот сегодня, после телевизионной передачи, подумал, а вдруг все это правда? Я пришел рассказать тебе.
Я был потрясен. Это было как в тот раз, когда на темной заснеженной улице я неожиданно увидел лже-Джери Луиса и вынудил его во всем признаться. Теперь лже-Джери Луис ни капельки меня не боялся. Наоборот, он смотрел на меня без всякого выражения. Если бы он был недобрым, жестоким человеком, то смотрел бы на меня угрожающе, как я тогда.
— Ты разговаривал с этим бродягой?
К горлу подступила тошнота. Потемнело в глазах, как это бывало в детстве, когда меня охватывал стыд или злость. Тошнота обжигала горло.
— Мы целый час разговаривали. Он грубый. Я сомневаюсь, что его можно выпустить свидетелем.
— Пошли, приволочем его, — сдавленно выкрикнул я. — Пошли, приволочем его!
Икуко Савада, тихая, отрешенно улыбаясь, переводила взгляд с меня на лже-Джери Луиса и молчала. Даже когда мы с грохотом кинулись по лестнице, она, покуривая сигарету, вставленную в смешной спиральный мундштук из искусственного янтаря, спокойно посмотрела нам вслед, и все.
Мы с лже-Джери Луисом молча бежали по промозглым ночным улицам к станции метро. Мы дрожали от холода, казалось, неожиданно вернулась зима. Потом нас догнал, точно это разумелось само собой, трясущийся, задыхающийся, стонущий, как больная собака, «фольксваген». Мы с лже-Джери Луисом будто сговорились не обращать на Икуко никакого внимания. Мы молча сели в машину, и дочь политика, на бешеной скорости врезаясь в тьму, сказала:
— Вы слишком возбуждены. Вам надо немного охладиться.
— Ты забыла включить фары, — сказал лже-Джери Луис не то с раздражением, не то со страхом. — Почему ты не включаешь фары?
— Когда едешь ночью с незажженными фарами, такое чувство, будто ты носорог и мчишься по африканской саванне, — холодно сказала Икуко Савада, чтобы еще больше разозлить лже-Джери Луиса. — Чего ты так нервничаешь? Стоит ли себя так распалять, чтобы получить этого жалкого, несчастного бродягу?
Я почувствовал, что Икуко Савада ужасно злится. Но я изо всех сил сдерживал себя, был слишком напряжен и скован, чтобы поддаться ее раздражению. Лже-Джери Луис протянул руку и включил фары. Луч света скальпелем рассек ночную тьму, казавшуюся обступившим нас со всех сторон мрачным лесом, и дорога засверкала, точно смазанная салом, туман стлался низко, как пыль. Наш несчастный «фольксваген», дрожа, мчался по новой дороге, проложенной на высушенном болоте. Потом прямо перед носом машины открылась черная, глубокая яма. Икуко Савада, закричав, резко повернула в сторону, но нас все же здорово тряхнуло. Я стал тоскливо ощупывать себя, а потом уставился на дорогу. Я вскрикнул, увидев впереди еще одну яму. «Только бы доехать, только бы», — молился я в душе.
У «Адониса» мы стали разыскивать этого человека по темным переулкам. Бродяги нигде не было. И в кафе его не было, лампы там уже были наполовину погашены, шторы на окнах задернуты, и трое юношей, которых в этот вечер никто не пригласил, даже не могли припомнить, о каком бродяге идет речь. «Послушай, сестричка, ты не выдумал все это? А, старшая сестричка лже-Джери?» — «Дерьмо, — покраснев от злости, сказал лже-Джери Луис. — Я же серьезно спрашиваю». — «Что же мне теперь думать, может, он все врет?» — спросил я. «Может, и врет». — «А почему вы называете его старшей сестричкой?» — «Так ему же за двадцать…»
— Давайте поездим по этим заведениям. В каком-нибудь да найдем его — это точно, — сказал лже- Джери Луис и прибавил: — А может, он дрожит от желания еще хоть разочек с тобой встретиться…
— Попробуй еще сказать мне такое! Я съезжу по твоей размалеванной морде, — сказал я разозлившись. Но мне не оставалось ничего другого, как согласиться. — Икуко уже совсем спит. Ты поведешь машину.
Мы отправились в путь. За стеклами машины расстилался Токио, огромный, тихий, черный, как бездонное море. В парке Хибия мы вышли из машины и поискали бродягу у общественной уборной. Потом поехали к вокзалу Сибуя. Потом к вокзалу Синдзюку. Мы вконец измучились, а бродягу все не могли найти. У нас в головах уже прочно засела идея, может, и ни на чем не основанная, пожалуй, даже бессмысленная, совершенно лишенная логики, что, если до рассвета мы не объедем все токийские вокзалы, мы его вообще не найдем.
Мы вдоволь насмотрелись на удивительное зрелище наряженных и раскрашенных под женщин представителей жалкого племени. В три часа утра, когда мы собирались поворачивать к дому, лже-Джери Луис сказал:
— А может, он прячется среди вон тех деревьев. Это что, оливы? И высматривает кого-нибудь среди тех, в женских платьях?
— Это индийская сирень. Послушай, а может, ты, как говорили те ребята в кафе, и вправду трепач?
— Ты совсем одурел, — сказал лже-Джери Луис, участливо вздохнув.
— Ты меня не дурачь, сволочь! Наврал мне все, трепло чертово!
— Ночь напролет я мотаюсь с тобой по всему Токио, разыскивая бродягу, которого не существует? На кой черт мне все это сдалось, подумай сам.
В крохотном темном уюте машины спала глубоким сном Икуко Савада. И я, и лже-Джери Луис зевали. Нас клонило ко сну, но мы стряхнули сон и поехали. Икуко Савада, проснувшись на секунду, сказала: «Любовный треугольник. Любовный треугольник…»
