почувствовал, как во мне просыпается мрачная, глубокая ненависть к себе. Вокруг сухих губ Танакадатэ остались невыбритые редкие волоски, и в них блестела капелька слюны.
— Ты действительно не знал о замыслах Савада устроить этот скандал? — сказал Танакадатэ. Я понял, что волной поднявшееся в нем чувство отвращения к себе не что иное, как один из видов гнева, который он старался подавить. Танакадатэ горел возмущением.
— Действительно, не знал, а почему Савада до этого скрывал свои планы насчет Асако Исихара? Высокомерие взыграло, что ли?
— Просто, если бы имя Асако Исихара появилось в газете в связи с предполагаемым интервью, сторонники Кикавата успели бы подготовиться к обороне. — Танакадатэ сверкнул маленькими острыми глазками. Теперь он уже не сдерживал своего гнева. — Но сейчас нужно говорить о другом. Ты собираешься участвовать в этом интервью? Ты до такой степени предан Тоёхико Савада? Ты согласен отливать пули из дерьма для этого дерьмового сражения, затеянного Савада?
В отличие от бывшего солдата Танакадатэ я вдруг почувствовал полную опустошенность. Захватившее меня зубчатое колесо событий сделало полный круг и отбросило прочь. И от этого еще все мое возбуждение перед первой передачей совершенно исчезло. Как голый рак-отшельник, я пал духом. «Наконец-то ты дождался счастливого случая. И вот каким он оказался». Семена отчаяния и бессилия саранчой ворвались в мое сердце.
— Ты глубоко заблуждаешься, если питаешь сладенькую мечту, будто, сработав первое интервью для Тоёхико Савада, в следующих ты сможешь делать что захочешь. Когда в консервативной партии встанет вопрос об интервью с Асако Исихара, первым актом Савада будет прекращение программы вообще, чтобы заткнуть рот Кикавата. При этом он будет оправдываться тем, что, мол, юноша, к которому он хорошо относился, преданно и скрупулезно готовил программу, и, ах, такая неприятность! Но если даже он не прикроет эти интервью, то, убедившись в твоей преданности, заставит петь не такое еще. А когда выборы закончатся, ты станешь никем…
— Да, совсем не мажорно, — сказал я. — Честно говоря, никогда я не верил в эти интервью. Не знаю почему, но предчувствие провала неотступно преследует меня в этом мире. Если б все кончилось удачно, это случилось бы благодаря кому-то другому, никак не связанному со мной. Звучит не мажорно, а? У меня навязчивая идея, предчувствие полного крушения сил. Каждый раз, когда у меня появляется новый план, я весь отдаюсь его осуществлению. И все равно — крушение. Как импотент, который, прекрасно зная о своем бессилии, не может лишить себя удовольствия обнимать женщину.
— Странные у тебя сравнения. Ты, конечно, откажешься от интервью с Асако Исихара?
— Да, теперь мне уж нечего стараться. Сколько ни старайся, все равно я ни на что не способный торговец.
Я отказался от интервью, чувствуя во рту противную горечь. И подумал, каким пустым прозвенело слово «стараться», которое я употребил в письме к матери и в разговоре с Икуко Савада.
— Если бы ты поступил так же умно на заседании Комиссии по вопросам образования. Знаешь, я, кажется, начинаю чувствовать к тебе расположение, — сказал Танакадатэ, глядя мне прямо в глаза. Слова его удивили меня. И я, после секундного колебания, тоже посмотрел ему в лицо.
— Что же нам теперь делать?
— Поговорим с Асако Исихара, — сказал Танакадатэ, глянув на часы. Я тоже посмотрел на часы. До начала нашей передачи оставалось пятьдесят минут.
Мы вышли с Танакадатэ в коридор и почти бегом поднялись по лестнице в студию. Танакадатэ бежал, придав дикую стремительность своему комичному телу, что совершенно не вязалось с впечатлением о нем, как о чахлом растеньице. «Военное поколение не опоздало на войну. Это избранные люди, сражавшиеся на поле боя, мужественно смотревшие в лицо смерти. Оно уже однажды пережило мажорное время. И я никогда не смогу освободиться от чувства неполноценности, глядя на того, кто когда-то с винтовкой в руках противостоял врагу. Даже на этого большеголового карлика…» — думал я ревниво.
— Это будет хорошенький удар, — повторял Танакадатэ.
— Но вы не окажетесь в ответе за дыру в программе?
— Сразу же выгонят. Ведь профсоюз работников телевидения немощный. Но зато это будет хорошенький удар твоему дерьмовому политику.
— Вы просто фанатик, — сказал я, задыхаясь и еле поспевая за Танакадатэ. — Наверно, и в армии вы были таким же фанатиком.
— Вместо интервью с Асако Исихара можно будет пустить какой-нибудь комикс. Например. «Дед Альфа-альфа», — сказал Танакадатэ, смелость которого перешла уже все границы.
На стуле перед высокой деревянной загородкой в дальнем углу огромной, как сарай, студии сидела полная рыжеволосая женщина, и на нее, точно дула, были нацелены объективы трех телевизионных камер. Между женщиной и камерами ослепительно сияли софиты. Когда мы с Танакадатэ вошли, женщина повернула к нам крупную, как у медведя, голову. В эту секунду я почувствовал такую бешеную злобу, что даже задрожал, будто все тело от головы до ног лишилось крови. Я испытывал злобу на политический фарс, который вынуждали разыгрывать меня и эту уже немолодую флегматичную женщину, утонувшую в кресле и с любопытством рассматривающую меня своими огромными влажными глазами, — фарс, предназначенный, как рассчитал в своей грязной голове Тоёхико Савада, миллионам японцев, собравшихся у своих телевизоров.
— Вы не хотите отдохнуть? Программа, видимо, будет изменена, — сказал Танакадатэ.
Лес осветительной аппаратуры и телевизионных камер и молчаливые люди в темной тени этих джунглей тихо отступили в еще более густую тень. Из светлого квадрата контрольного пункта наверху справа тоже исчезли люди. В освещенном круге остались лишь Танакадатэ, я и продолжавшая сидеть в кресле Асако Исихара. Для нас тени не существовало. Мы были освещены со всех сторон. Нас окружал удивительно теплый покой, как в семейной драме времен викторианской Англии. И я спокойно стал думать о ревущем огромном Токио за безмолвным лесом студии, об улицах, кишащих врагами, чужими мне людьми. «И в этом тихом лесу я должен кормить своим мясом шутовства этих диких зверей? Нет, ни за что».
— Мы обсудили все и решили, что просто не можем заставить себя пойти на скандал ради Тоёхико Савада. Исихара-сан, вы собираетесь лить грязь на Кикавата, так что, казалось бы, это ваше дело. Но у меня нет никакого желания копаться в этой грязи.
Танакадатэ, воскрешая свое прошлое летчика морской авиации, сделал это заявление с вежливой грубостью военного устава. И с твердым намерением больше не раскрывать рта плотно сомкнул губы. Танакадатэ прерывисто дышал, губы из красных стали лиловыми, почти черными, и на этих губах, напоминавших рану, появилась слюна, смешанная с кровью. Он прикусил их. Я заметил, что он весь дрожит. Меня испугал этот не молодой, но все еще фанатичный человек. Я испытал страх, до жути реальный, поднявшийся из глубин памяти, страх, сродни тому, который я испытал однажды еще в деревне, когда там буянили пьяные курсанты…
— Я тоже так подумала, — медленно и грустно, но в то же время стараясь казаться бодрой, хриплым голосом сказала актриса. Удивленные, мы молча слушали ее. Я слушал ее, пораженный тем, что меня принудил к этому голос Асако Исихара, в котором чувствовалась, я должен был это признать, «актерская сила». — Я тоже так подумала. Еще когда ко мне пришел с этим предложением смазливый секретарь депутата Савада, я сразу же так подумала. У меня еще тогда возникло сомнение, и я отказалась. Сразу. Я попросила секретаря так все и передать депутату Савада. Я чувствовала, что люди, дорожащие своим добрым именем, не пойдут на такое. Но мне так хотелось побывать во Флоренции и в Венеции, а депутат Савада обещал устроить мне такую поездку, и в конце концов я пошла на это грязное дело. Флоренция и Венеция, чувственная Италия освободят меня от противного ощущения грязи, в которой я вываляюсь, думала я, и я забуду обо всей этой грязи, будто вовсе ничего и не было. И я не хочу, чтобы вы и все эти люди возились в грязи… Ой, у вас губы в крови… Нет, я не хотела топтать цветы человеческого тела ни сегодня, ни завтра — никогда.
«Чувственная Италия… Удивителен мир слов этой актрисы», — подумал я без всякой связи с тем, что она говорила, готовый рассмеяться. Танакадатэ вынул из кармана неожиданно чистый, аккуратно сложенный платок и прижал его к губам. По-моему, он тоже был удивлен невозмутимой речью Асако Исихара. В нашем кружке воцарилась атмосфера доброго согласия, а может быть, в какой-то степени и соучастия.
