в этой однообразной белизне ярко блестела река. Такаси, сидевший скрючившись в полуметре от головы брата, лежавшего щекой на земле, лицом к реке, и собака, носившаяся вокруг и скулившая тонким, высоким голосом, будто скрипела зубами, тоже были белыми. Убитого брата, Такаси и собаку обволокло белым облаком света. Одинокая слезинка черным пятнышком застыла на вывалянном в пыли кителе у руки Такаси. Но и она постепенно высохла.
Обнаженная голова брата размозжена и похожа на пустой черный мешок. Из нее торчат красные куски. И вся голова, и торчащие куски уже высохли и напоминают полотно, разостланное для отбеливания. Пахнет лишь раскаленной на солнце землей и камнями — больше ничем. Даже размозженная голова брата не издает никакого запаха, как поделка из бумаги. Руки его, точно руки танцора, непринужденно и свободно подняты вверх. Ноги — в положении бегущего вприпрыжку человека. Кожа на шее, руках и ногах, торчащих из слишком короткой одежды, которую носят во время спортивных занятий курсанты школы морских летчиков, темная, точно дубленая, и на ней выделяется приставшая грязь. Такаси наблюдает, как полчища муравьев стройными рядами заползают в ноздри брата и выползают из ушей, зажав в челюстях маленькие красные шарики. И Такаси подумал тогда, что благодаря работе полчищ муравьев труп брата S постепенно ссыхается и не издает никакого запаха. Он, как выпотрошенная рыба, высушивается и превращается в чучело. Полчища муравьев уже сожрали глаза, прикрытые плотно сжатыми веками. За веками открылись красные дыры величиной с грецкий орех, и пробивающийся туда окрашенный красным слабый свет освещает тоненькие ножки муравьев, снующих по трем дорожкам — в нос и в уши. За тонкой полупрозрачной, как затемненное стекло, пленкой — кожей на лице брата — видно, как в капле крови утонул муравей…
— Думаю, на самом деле ты, Така, не мог увидеть всего этого.
— Конечно, кое-что, наверное, нафантазировал. Но теперь все смешалось, и мне самому неясно, что действительность, а что сон в увиденном мной на дороге в ста метрах от моста в тот день, когда брат был избит до смерти. Ведь память живет, только когда ее питают сны.
У меня самого не было внутреннего побуждения и дальше ворошить воспоминания о смерти брата. Но я почувствовал необходимость доказать, что, несмотря на здоровую психику, память Такаси захвачена фантазиями гораздо глубже, чем он сам это осознает.
— Такаси, то, что ты пытаешься восстановить в своей памяти, веря в это как в действительность, тебе с самого начала явилось как обыкновенный сон. Представление о высохшем трупе брата было, видимо, подсказано воспоминанием о жабе, расплющенной колесом автомобиля и высохшей на солнце. Нарисованная тобой размозженная черная голова брата и что-то торчащее из нее совершенно четко напоминает раздавленную жабу. Напоминает распластанное существо с вытекшими внутренностями, — сказал я и стал опровергать воспоминания Такаси. — Ты, Така, вообще не мог видеть покойного брата. И уж никак не мог видеть его лежащим на дороге. Видели его только я, когда приехал с тележкой, чтобы забрать труп, и корейцы из поселка, помогавшие мне уложить его на тележку. Корейцы, хотя именно они избили до смерти брата, отнеслись к умершему по-доброму, без зла и обращались с трупом даже с любовью, точно покойный был их родственником. Они дали кусок белого полотна. Им я прикрыл брата, лежавшего в тележке, чтобы полотно не сдуло, наложил сверху много мелких камней, а потом, толкая тележку, пошел назад в деревню. Мне казалось, что, когда тележка гружена тяжело, легче не тянуть, а толкать ее перед собой, а еще мне нужно было все время следить за тем, чтобы труп не свалился, следить, как бы он не превратился в дьявола, не вскочил и не вцепился в меня, — это было бы ужасно. Когда я привез брата в деревню, уже наступил вечер, из домов по обе стороны дороги не вышел ни один взрослый, и лишь дети тайком подглядывали за мной. Они опасались, что покойный накличет беду, и старались быть подальше, надеясь избежать ее. Когда, оставив тележку на площади, я прибежал домой, ты, Така, стоял в кухне, рот твой был набит тянучкой, и с губ свисала коричневая слюна. Слюна напоминала сочащуюся сквозь стиснутые зубы кровь, как это представляют в деревенском театре, изображая человека, выпившего яд. Мать была больна, и рядом с ней лежала сестра, притворявшаяся тоже больной. В общем, никто из семьи помочь мне не мог. Я пошел за Дзин, которая за амбаром пилила дрова. Она была тогда еще худой, крепкой и сильной девушкой. Пока мы спустились на площадь, белое полотно с тачки уже успели украсть, и мертвый брат лежал ничем не прикрытый. Я помню, что скрюченное тело брата казалось маленьким, как у ребенка. Все оно было в засохшей грязи и пахло кровью. Мы с Дзин, взяв брата за руки и за ноги, попытались тащить его, но это оказалось нам не под силу. Мы только перепачкались в крови. По совету Дзин я вернулся домой за носилками, которые у нас использовались во время учений по противовоздушной обороне. Когда я стал с трудом стаскивать носилки, засунутые под крышу кухни, то как раз и услышал, как мать дает наставления сестре, касаясь внешности моей и твоей, Така. А ты в это время, по-моему, все еще продолжал сосать свою тянучку и даже не посмотрел в мою сторону. Тело брата мы подняли уже в полной тьме по дорожке, идущей вдоль каменной ограды, и положили в амбаре, поэтому ты так его и не увидел, верно ведь?
Такаси вел машину, неотрывно глядя вперед, и мне удалось лишь заметить, как покраснела его шея и как подрагивают на ней мускулы, как он иногда покашливает, точно прочищает горло. Ясно, что мой рассказ разбил вдребезги мир его фантастических воспоминаний. Некоторое время мы ехали молча. Наконец жена, будто пожалев Такаси, сказала:
— Но мне кажется неестественным, что Така остался стоять в сенях, набив рот тянучкой, и не выказал никакого интереса к мертвому брату.
— Было так, — сказал я, добираясь до еще более глубокого слоя памяти. — Я приказал Така не выходить из кухни. И чтобы заставить его сдержать обещание, дал еще тянучек, а мы с Дзин несли тело брата по дорожке, идущей вдоль каменной ограды, чтобы оно не попалось на глаза Така, находившемуся в кухне, и матери с сестрой, лежавшим в комнате.
— Тянучку я действительно помню. Ее дал мне брат, отбив рукояткой кортика от огромного куска, добытого во время первого налета на корейский поселок. Я точно помню форму и даже цвет этого морского кортика. Потом брат совершил второй налет, и его избили до смерти. Давая мне тянучку, захваченную в качестве трофея, он был в прекрасном, радостном настроении. Он, я думаю, часто пользовался рукояткой кортика, когда хотел произвести впечатление на своего маленького брата, да и себя взбодрить. Я и сейчас вижу во сне потрясшую меня картину, как курсант школы морских летчиков в белоснежной рубахе и брюках, держась за лезвие кортика, бьет рукояткой по куску тянучки. Брат, которого я вижу во сне, всегда ослепительно улыбается и размахивает сверкающим клинком, — с жаром продолжал Такаси, будто верил, что пораненные моими поправками куски воспоминаний сами собой излечатся.
Я так и ожидал, что мои возражения послужат манком и вызовут новые фантазии Такаси, и заранее предвкушал удовольствие снова разбить их. Я ненавидел себя за это, но тем не менее изо всех сил старался уничтожить героический облик брата, который Такаси стремился запечатлеть в сознании моей жены.
— Така, это воспоминание тоже из области фантазии. Увиденное во сне фиксируется в памяти точно так же, как то, что произошло в действительности. Во время первого налета брат и его приятели добыли в корейском поселке самогон и тянучки — это действительно так. Но с тех пор как, демобилизовавшись, брат заставил мать пройти проверку у психиатра, отношения у них испортились, и ему не хотелось, чтобы узнали, что тянучку он украл для матери. Поэтому он спрятал ее в сарае в солому. Я потихоньку таскал ее оттуда, ел сам и давал тебе, Така. Будем говорить откровенно, ведь после первого налета брат не мог быть в хорошем настроении. Почему? В корейском поселке уже погиб один человек. И брат понимал, что при втором налете погибнет еще один, но теперь уже японец из деревни. Как ты помнишь, хоронили их вместе — и те и другие решили в полицию не сообщать. Ведь первый налет совершался совсем не с целью убийства, и убийство во втором налете рассматривалось как искупление вины. Нужно было решить, кому погибнуть. И брат знал, что погибнуть придется ему. У меня в памяти сохранилось, точно нечеткая фотография, воспоминание, как выглядел брат между двумя налетами, и это не выдуманная мной фотография. В то время как приятели брата пили ворованный самогон, он, насколько я помню, совершенно трезвый, ушел в дальнюю комнату амбара, лег, скорчившись в темноте, и застыл в такой позе. Может быть, он смотрел на веер Джона Мандзиро, висевший в нише. Мне, помнится, было стыдно оттого, что брат заметил, как я отправляю в рот кусок тянучки, спрятанной им и найденной мной. Но, может быть, так же как и тебе, Така, это воспоминание привиделось мне во сне после того, как я сумел понять, насколько болезненно переживает брат весь позор, всю глупость воровства в корейском поселке.
Я ведь тоже часто вижу сны о брате — это правда. Смерть брата произвела на нас жуткое впечатление.
