банку, прикрыл ее обеими руками.
И тогда я понял, какая мысль только что оформилась в его маленькой головке. Моя первая вода зачерпнута вместо меня сыном Дзин, и поэтому она не настоящая, а первая вода, которой он наполнил свою банку, — настоящая. Семья Дзин всегда пользовалась первой водой семьи Нэдокоро, и поэтому, если бы я сам спустился к берегу и набрал первой воды, он удовлетворился бы своей долей из нее. Но, когда я остался наверху, тем самым превратив первую воду, связанную с моим именем, в ненастоящую, сын Дзин решил набрать в банку своей собственной воды и принести ее своей безмерно растолстевшей матери. Когда сын безнадежно разжиревшей матери становится эгоистичным мистиком, к тому есть серьезные основания. Окончательно проснувшись, я почувствовал всю глупость и бессмысленность того, что на рассвете пошел к реке, и, расстроенный, вернулся домой. Набирать первую воду следовало, скорее, Такаси. Чтобы второй раз не увидеть спящих, я, не входя в главный дом, отдал ведерко сыну Дзин и, сказав, чтобы он отнес его на кухню, направился в амбар. Я замерз и устал, и это определило сон, который я увидел, заснув снова: в этом страшном сне торчащие из воды огромные ладони человека, обладающего ужасающей силой, когтями впились мне в плечи, я весь дрожал.
Утром мальчик снова позвал меня вниз: Дзин в сопровождении своих изможденных домочадцев пришла поздравить меня с Новым годом. Я остановился на лестнице: Дзин, неправдоподобно толстая, похожая на гигантский шар, прикатившийся неведомо откуда, сидела на пороге, глядя на продолжавший падать снег. Представив себе, какая огромная сила потребовалась бы, чтобы повернуть Дзин лицом ко мне, я спустился вниз и стал рядом с ее домочадцами, почти напротив нее. На удивительно моложавом, круглом, как таз, лице Дзин, освещенном рассеянным от снега светом, слегка подрагивала туго натянутая, без единой морщинки кожа; она тяжело дышала, не произнося ни слова и неотрывно глядя на меня. Расстояние в несколько метров от флигеля до моего дома превратило Дзин в полуживого дельфина, задыхающегося на дне пустого водоема. Молчала Дзин, молчали ее домочадцы, и мне, хотя я и бодро спустился вниз, стало удивительно тоскливо. Исключая Дзин, которая была спереди и сзади, сверху и снизу закутана в какой-то невообразимый черный мешок, все ее домочадцы принарядились по случаю праздника, а я был в вельветовых брюках и свитере, которые не снимал даже на ночь, волосы не причесаны. Я с беспокойством подумал, не осудит ли меня Дзин, не сочтет ли это неуважением к ней, пришедшей поздравить меня с Новым годом.
Но Дзин, откашлявшись и справившись наконец со своим дыханием, без всякого предубеждения приветливо сказала:
— Поздравляю вас с Новым годом, Мицусабуро-сан!
— Поздравляю и тебя, Дзин!
— Нет, нет, ну что вы, я недостойна ваших поздравлений! — сразу же запротестовала Дзин. — Если бы пришлось бежать к другому помещику, я бы не смогла, и меня или собаки сожрали бы, или с голоду бы померла!
— Вытаскиваешь старые истории. Бегство к другому помещику — такое могло быть лишь до восстания восемьсот шестидесятого года.
— Нет, нет, я сама видела бегство! Когда в войну нас побили и на джипах приехали оккупационные войска, в деревне остались только старики и калеки, а все здоровые, кто только мог передвигаться, бежали в лес. Разве это не то же самое, что бегство от помещика?! — сказала Дзин решительно, с глупой самоуверенностью.
— Дзин, этого же не было. Когда появился первый джип, я еще жил в деревне и все помню. Американские солдаты дали мне банку спаржи, но никто из взрослых не знал, едят ли это, и в конце концов я отнес банку в школу.
— Нет, все бежали! — хладнокровно стояла на своем Дзин.
— Мицусабуро-сан, у Дзин плохо с головой! — вмешался ее молчаливый муж. Услышав его слова, дети явно забеспокоились — это было видно и постороннему.
Я не мог не вспомнить, что в том самом сне о нападении на амбар я ощутил, что Дзин такой человек, который «ни за что не сможет бежать». И сейчас чувствовалось, что Дзин, похожая на полную луну с приделанными к ней короткими ручками, которая смотрела на снег, щуря и без того узкие, как щелочки, заплывшие жиром глаза, поджав губы и выставив грязное, точно покрытое чешуей ухо, в противовес диспропорции своего тела, продолжает сохранять полную ясность ума. И разыгрываемое ею слабоумие было, видимо, новой тактикой, призванной воспрепятствовать продаже флигеля. Правда, свою хитрость Дзин следовало бы проделать не со мной, а с Такаси — ведь именно Такаси продал все права на землю и постройки, включая и жилище Дзин. И если усматривать в Такаси черты творца зла, то они заключались именно в том, что он был способен легко обмануть непомерно растолстевшую, отчаявшуюся деревенскую женщину средних лет.
— Наша деревня Окубо разоряется! Люди становятся все хуже! — сказала Дзин. — Новый год, а вчера вечером в доме, где есть телевизоры, набилось полным-полно и деревенских, и окрестных, и к Новому году так никто и не приготовился. Стыдно даже об этом рассказывать!
— Вы тоже ходили смотреть телевизор? — спросил я детей.
— Да, ходили смотреть «Поэтический турнир красных и белых». Да только нам все попадались дома, в которых были закрыты ставни, чтобы чужие телевизор не смотрели. Ну, мы все разозлились и давай в ставни колотить! — гордо ответил второй сын Дзин. — И пока в этих домах не выключили телевизоры, все наши ребята ходили от одного к другому и даже не думали домой возвращаться!
Когда я поднялся на второй этаж, в свое логово, Дзин и ее домочадцы, шаг за шагом пробираясь по снегу, направились в главный дом. Пошли поздравлять с Новым годом Такаси и его друзей. Сверху, из окна, Дзин кажется колышущейся снежной бабой с круглой макушкой посредине. Из своего окна я видел, как потом несколько парней волокли Дзин обратно во флигель. «Творец, зла», вздымая снег, прыгал вокруг носильщиков и резким голосом отдавал команды, а потом, не в силах больше сдерживаться, вместе с детьми Дзин простодушно смеялся.
Утром четвертого января я впервые спустился в деревню, чтобы позвонить по междугородному телефону. По узкой дороге, ведущей к площади перед сельской управой, идти не трудно даже после того, как в течение нескольких дней шел снег. Под тонким слоем нового снега лежит утоптанная основа. Несколько десятков часов, которые мужчины деревни посвятили новогоднему пьянству, ребята из футбольной команды усиленно тренировались, без конца бегая вверх и вниз по дороге и утаптывая снег.
Проходя мимо универмага, я увидел странную картину, вселяющую неясную тревогу. Его огромные двери, будто танк, выкрашенные для маскировки в желтый и серо-зеленый цвет, заперты, и около них толпятся крестьянки из окрестных, каждая с ребенком. В руках у них пустые сумки — значит, ждут открытия универмага, собираются что-то покупать. Судя по тому, что некоторые дети, устав, присели на корточки прямо на снегу, женщины у дверей терпеливо ждут уже давно. Универмаг не работает с Нового года. Огромные двери закрыты, служащих не видно. Зачем же эти женщины стоят с пустыми сумками и ждут?
Я прохожу, глядя с удивлением на это зрелище. Деревенские лавки, разорившиеся под натиском универмага, засыпанные снегом чуть ли не до карнизов, — в них темно. И лишь бывшие владельцы тайно выглядывают из тьмы наружу. На дороге ни души, и мне не у кого спросить, чего ждут эти странные женщины. Да если бы кто и вышел на дорогу, стоило мне приблизиться, чтобы завести разговор, он, лишь бы избежать этого, отвернулся бы по нужде. Может быть, спросить на почте? Почта, как и разорившиеся лавки, засыпана снегом почти до карниза — снег, видимо, никто не счищает.
Преодолев сугроб перед дверью, в которой открывалась лишь одна створка, я вошел в полутемное помещение. В окошечках никого не видно, но я все же выкрикнул заказ на междугородный разговор, обращаясь к служащему, который, по всему чувствовалось, где-то притаился.
— Снегом порвало провода, и междугородный не работает! — неожиданно близко, откуда-то снизу раздался раздраженный старческий голос.
— Когда починят? — спросил я. Голос пробудил во мне какие-то давние воспоминания.
— Все ребята, телефонщики, сидят у Нэдокоро, звал я их — не хотят они работать! — сказал старик, раздражаясь все сильнее. Помню, когда я был еще маленьким, он уже был сердитым и бессильным стариком — начальником почты. Но я так и не смог понять, в какой позе примостился он где-то внизу. По дороге домой, не дойдя еще до универмага, я увидел, как двое мужчин, стоя друг против друга, видно, совершали
