ЗА ЧТО! НЕ ХОЧУ!» — кинулась к двери, сработанной из исхлестанной ветром старой корабельной древесины, и рывком ее распахнула. Выйдя из церкви, вдохнула невероятно чистый и бодрящий воздух окутанного мягкими сумерками Мехико, тот воздух, про который К. сказал однажды: «Он словно принадлежит вечности».
Это было последнее письмо, которое мы с женой получили от Мариэ. Асао и его друзья никогда не обращались ко мне, если Мариэ не просила специально о нашем участии, так что пока они не пришли, чтобы дать знать о благополучном возвращении Круга, я не знал ничего и о них. Когда время от времени я вспоминал теперь Мариэ, ее лицо подсознательно ассоциировалось с упомянутым ею в письме мексиканским образом Святой Девы. Молва гласила, что явление Святой Девы, изображение которой видела Мариэ, произошло в Гваделупе, откуда она начала свой путь через всю Мексику, пока не дошла до тех мест, где жили индейцы; поэтому в древних монастырях, прячущихся в уединенных долинах, ее почти всегда изображают темнокожей и с чертами индианки.
Святая Дева из Гваделупы и Мариэ, выходящая на мягкий предвечерний свет из мрачной церкви, как будто поднимаясь над поверхностью земли и распахивая навстречу прохладному воздуху поздней осени глаза, похожие на глубокие провалы, окруженные тенью, а красные губы Бетти Буп горят огнем. Однажды, когда я делился с женой своими воспоминаниями о Мариэ, она заметила: «У взрослых почти не бывает таких густых длинных ресниц. Те искусственные нашлепки, которыми из кокетства пользуются женщины, не идут с ними ни в какое сравнение». Так что была и чисто физическая причина (тоже, впрочем, не ускользнувшая от моего внимания), объяснявшая появление теней, придававших — как мне казалось — ее глазам сходство с черными дырами.
Потом, в течение нескольких лет, я не переставал удивляться, почему мы так долго не получаем известий от Мариэ, и начал уже подумывать, что нам следовало бы связаться с Асао и выяснить, что же все-таки происходит. Но жена была против; если возникнет необходимость, Мариэ наверняка разыщет телефон и закажет международный разговор, а пока лучше просто ждать и быть готовыми, если понадобится, прийти на помощь.
— Подумай, сначала она вступает в этот Круг в Камакура, потом отправляется с ними в Калифорнию и селится в коммуне и, наконец, оказывается на ферме в Мексике. Тебе не кажется, что в глубине души она стремилась оказаться как можно дальше от Токио? Если бы только захотела, могла легко вернуться вместе с остальными из Торонто… А так все это означает, что, кроме всего прочего, она хочет отгородиться от здешних знакомых. Пожалуй, самое правильное ничего не выведывать и не пытаться искать с ней контакта… Да и ты слишком увлекся Мариэ в последнее время. Может быть, разделяющее вас расстояние слегка остудит твои чувства.
За эти годы я порвал с давней привычкой засыпать только после того, как напьюсь до бесчувствия. В первый год не разрешал себе даже банки пива и в результате, будучи не в состоянии заснуть, бодрствовал ночь за ночью у себя в кабинете, пока не начинало светать и парочка голубей, свивших гнездо на горной камелии у меня под окном, не принималась за утреннее курлыканье, — читал роман за романом, худо-бедно одолевая с их помощью ночь.
Прочитал Диккенса, потом Бальзака. Когда перечитывал «Сельского священника», неизменно переносился мыслями к Мариэ и ее жизни в Мексике. Невольно соединял масштабный ирригационный проект Вероники с работой Мариэ на ферме. Ко всему прочему, говоря о деревне, которую спасает «прекрасная мадам Граслен», Бальзак употреблял слово «commune», и это добавляло еще одну связующую нить.
Глаза Вероники были необыкновенными еще прежде, чем к ней вернулась ее красота, прежде, чем она узнала, что ей дано будет покаяться в грехах. В минуты волнения зрачки у нее всегда расширялись и голубая радужная оболочка превращалась в едва заметный тонкий ободок. Голубые глаза становились темными. Экстатическое просветление, увенчавшее жизнь Вероники, сверкало в темных глазах.
Мариэ, безусловно, не считала свои грехи единственной причиной случившегося с детьми. Я был уверен в этом и сам. Но также был уверен в том, что рубец этой трагедии всегда будет давить ей на сердце. И все-таки, хотя она и написала, что никогда не признает гибель детей «объяснимой», — да и я тоже не мог представить себе такую перемену в ее ощущениях, — что, если крестьянский труд на ферме в Мексике сделает невозможное возможным? И под воздействием этой мысли, хоть я и не мог найти ей рационального объяснения, яркие черты Бетти Буп, казалось, снова наполнялись жизнью и делались такими, как в дни голодовки протеста на Гиндзе, когда Мусан, пусть и со всеми изъянами, был жив и еще не случилось ничего непоправимого…
Вызывая в воображении эту сцену и накладывая образ Мариэ на образ бальзаковской героини, я явственно видел ее последнее преображение, а следовательно, еще не зная о ее неизлечимой болезни, думал о ее смерти — без всяких на то причин отдаваясь своему воображению. Хотя, оглядываясь назад, нахожу два воспоминания, возможно и подтолкнувших меня к этим видениям.
Я уже говорил о своей поездке в Малиналько — деревню, расположенную примерно на таком же расстоянии от Мехико и примерно в таких же природных условиях, как Какоягуа, рядом с которой находилась ферма, где работала Мариэ. Мы выехали из Мехико на машине, поднялись на окольцовывающую город возвышенность и спустились в открывшуюся за ней долину. Голубизна у нас над головами оставалась по- прежнему безмятежной, но над соседней долиной нависли темные тучи, напоминающие грозовое небо на картинах Эль Греко, хотя чуть дальше снова шла безоблачная полоса. Под этим безграничным пространством неба спуск из долины в долину казался нисхождением в подземный мир. Мой ассистент- аргентинец, который сидел за рулем машины, сказал: «Проезжая эти места, всегда вспоминаю Платона: дорогу в regio dissimilitudenis». Таково первое воспоминание.
Второе связано с тем, что жена узнала от Мариэ вскоре после того, как та вступила в Круг, но рассказала мне без подробностей, так как речь шла о вопросах женской физиологии. Мариэ обнаружила у себя в груди затвердение и боялась, что оно может оказаться злокачественным, но, к счастью, после медитаций оно перестало прощупываться… Жена сказала, что нет никаких оснований сомневаться в возможностях Маленького Папы, проявляемых им в качестве религиозного наставника, но все же неплохо бы проконсультироваться и в клинике, где сама она ежегодно проходит обследование, и убедиться, что причин для беспокойства нет. Незадолго до этого разговора Мариэ обратилась к практикующему поблизости доктору по поводу затяжной простуды, и тот посоветовал ей проверить щитовидную железу, так что теперь она, похоже, готова была прислушаться к совету моей жены. Но прежде чем договорились о визите, Мариэ улетела с Кругом в Америку.
Но надо, конечно, помнить и то, что Мариэ целых пять лет проработала на ферме в Какоягуа, прежде чем Серхио Мацуно пришел ко мне рассказать, что она умирает от рака, и обсудить фильм, который они намеревались снять в память о ее жизни, а эти смутные предположения обрели плоть реальности…
11
Серхио Мацуно проделал долгий путь до Японии не только для того, чтобы сообщить мне, что Мариэ умирает в гвадалахарской больнице. Его отцу, заключенному в начале Второй мировой войны в лагерь для перемещенных лиц, а потом переправленному в Мехико — под домашний арест, было теперь восемьдесят пять лет, и, получив год назад орден от японского правительства, он решил отпраздновать это, совершив паломничество в Такосима и навестив могилы своих предков. Сам Мацуно, несмотря на серьезные доводы в пользу ликвидации семейного бизнеса по производству соевого соуса, испытывал в связи с этим чувство вины и хотел возместить огорчение, которое принесет отцу, взявшись сопровождать старика в поездке, хотя это и требовало расстаться на какое-то время с Мариэ.
При таком положении дел он намечал вернуться домой, как только станет ясно, что отец вынесет трудности, связанные с обратным перелетом. Но, оказавшись в Японии, хотел сделать для Мариэ все, что возможно. Прилетев в Токио, он сразу же отправился к Асао, чтобы обсудить фильм, который задумал, как только понял всю серьезность болезни Мариэ. Асао предложил подключить к работе меня, и Мацуно, устроив встречу отца с родственниками в Токусима и поселив его там в отеле, вернулся — уже один — в Токио.
Я увидел его впервые; с момента последней встречи с Асао прошло пять лет. Ситуация, при которой
