такого рода глупостям чуть ли не с отвращением. Но общее веселье, ее обаяние и игривость настроили меня на шутливый лад, и я согласилась.
Проделав один 'сеанс', цыганка сказала: 'Не вышло', – и смешала карты. Она стала серьезнее, но что-то у нее не получалось, она пробормотала: 'Это ошибка', – и начала тасовать карты уже в третий раз.
Серьезность гадалки еще больше развеселила меня, и я принялась смеяться над ее талантом.
Вдруг рассердившись, цыганка бросила мне: 'Вот вы издеваетесь, а карты три раза показали вам одно и то же: дороги, дороги долгие и… слезы… слезы'.
Все рассмеялись. Никто не отнесся всерьез к мрачным предсказаниям гадалки, но ни она сама, ни пассажиры больше гадать не пожелали.
Вместе с цыганкой из памяти выплыли и последовавшие за той ночью семь майских дней, которые мы провели в Ленинграде. В это время там белые ночи, особенно белые. Когда мы входили в театр – солнце еще сияло, когда выходили – около 12 часов ночи, – было уже светлое утро. Мы с Герцелем, Софой и моим будущим мужем целыми днями заново осматривали и Эрмитаж, и музеи, и картинные галереи, а когда усталые возвращались к себе в гостиницу, Герцель, торопя нас в театр, отпускал мне и Софе всего 20 минут на переодевание. После такой гонки в течение дня мне было трудно ходить в новых модных туфлях, узких, на очень высоких каблуках, и он совершенно серьезно говорил мне: 'Надень тапочки – здесь не Они'.
В эту апрельскую ночь 1938 года те дни кажутся далеким прошедшим сном, а выплывшая из забытья красивая цыганка навязчиво преследует меня – 'дороги… долгие… слезы!..'
В расчете на более длительное пребывание, 3-го мая я снова выехала из Ленинграда в Москву.
Из Тбилиси сообщали, что отец все еще лежит в больнице после тяжелого сердечного приступа.
После того как в Москве официально был подтвержден арест Герцеля, мы сразу же оказались за бортом жизни. Друзья, близкие и знакомые, за небольшим исключением, вдруг нас 'забыли'. Люди, которые так любили Герцеля и так тесно окружали его, перестали звонить и спрашивать о нем. Да мы и сами хорошо понимали, что нам следует избегать людей, и без крайней необходимости никому не звонили и мало с кем из друзей виделись.
Помню, как был напуган и неприятно поражен Самуил Галкин, когда я ему позвонила по телефону и спросила о судьбе сделанных им переводов двух вариантов пьесы Герцеля. Всего несколько дней назад он вместе с Герцелем и Михоэлсом окончательно их отредактировал, и они, по моим вполне обоснованным соображениям, должны были находиться у него. Он поспешил ответить, что весь материал остался при Герцеле и, 'к сожалению, больше добавить ничего не может'. Он сказал это таким холодным и категорическим тоном, что возможность повторного звонка к нему совершенно исключалась.
В первую очередь я решила установить – за кем числится Герцель: за грузинским или союзным НКВД. Поэтому я шла от низших до высших спецпрокуратур. Днями простаивала я в очередях за 'справкой' в прокуратурах Москвы, затем РСФСР и, наконец, Союза. Всюду я получала один и тот же ответ – 'за нами не числится'.
Вечерами, когда Меер возвращался с работы, мы с ним составляли ходатайства на имя Генерального Прокурора, Наркома Внутренних дел Ежова и 'отца и учителя'. У нас было основание полагать, что 'вождь' знал о Герцеле.
Еще в 1935 году Герцель, в процессе работы над 'Ицкой Рижинашвили', посетил на даче под Москвой брата первой жены Сталина – Алешу Сванидзе, который был близким другом Ицки, они вместе учились и вместе участвовали в революции 1905 года. Сванидзе принял Герцеля очень тепло, был тронут его стремлением оживить образ его друга и дал ему много ценного материала. Герцель преподнес ему свой роман 'Петхайн'. Сванидзе сказал Герцелю, что об этой книге ему известно от Иосифа Виссарионовича, который читал ее и советовал также ему прочесть.
Прошло уже две недели, и все оставалось глухим и непроницаемым. Мне пока не удалось установить, 'у кого' Герцель.
И вдруг 25 мая из Тбилиси сообщили, что Герцеля привезли туда, и просили, чтобы я вернулась в Ленинград.
В Ленинград я приехала для того, чтобы привести в порядок кое-какие семейные дела, а затем уехать в Тбилиси.
Утром 5 июня, в Тбилиси, я сошла с московского поезда. Меня никто не встретил. Я никого не известила о своем приезде. Такси в то время в Тбилиси еще не было. Я взяла извозчика и назвала адрес.
Когда я ехала по одной из пустынных улиц, мой взгляд вдруг привлек столб с афишами. Мне бросилась в глаза одна, на которой еще издали можно было прочесть напечатанное крупными буквами – 'ИЦКА РИЖИНАШВИЛИ'. Странно! Неужели за месяц с лишним афиша не выцвела и не потеряла своего первоначального блеска?! И почему ее не смыли, чтобы наклеить другие, новые? Мне вдруг захотелось подойти и пощупать афишу. Я попросила извозчика повернуть и остановиться. Подхожу близко. Сомнений нет – афиша свежая. Датирована 2-м июня 1938 года. Ясно написано: театр имени Марджанишвили, название пьесы, время начала спектакля, фамилии ведущих актеров… и все. Еще раз осматриваю афишу, замечаю – не указана фамилия автора.
Я потрясена! Что это значит? Герцель… там, внизу, а в театре позавчера шла его пьеса. Подобного прецедента в Грузии не было. Это явление не укладывалось ни в какие рамки нашей действительности.
С глубоким волнением открываю дверь нашей квартиры. Меня не ждали. Отец, увидев меня, вдруг зарыдал. Это потрясло и меня, и всех остальных. Дома никогда и никто не видел отца плачущим. В самые тяжелые минуты он бывал спокойным и собранным.
Правда, в детстве мне приходилось слышать, как отец в Йом-Киппур, вечером перед 'Неилой' или в день Девятого ава, рыдал в синагоге. Но то был не папа, а кто-то другой, какой-то дух, закутанный в белый талит, и в его голосе слышался плач народа и пророков с такой силой, что вслед за ним рыдали не только все находившиеся в синагоге мужчины и женщины (часто и неевреи), но, казалось, ему вторят и каменные стены, и свод высокого здания синагоги, и эхо, которое раздавалось в опоясывающих нас горах.
Домой же снова приходил наш ласковый и мягкий папа.
Отец быстро взял себя в руки. Все остальные: мама, бабушка, маленькая сестра, прибежавший Хаим – казались очень взволнованными. Спрашиваю насчет афиши – что произошло?
Из их рассказов я узнала, что в Тбилиси реакция на арест Герцеля была необычной. Когда председателю правления Союза писателей Кандиду Чарквиани (вскоре он сменил Л. Берия на посту Первого секретаря ЦК компартии Грузии) доложили, что в городе ходят слухи о том, что Герцель арестован в Москве, он ответил, что считает эти слухи провокационными, так как не допускает подобной мысли. Никто не хотел верить. Когда же факт ареста подтвердился, многие стали открыто высказываться, что отныне ни один мужчина не может 'спать раздетым'.
Потом по городу пошли слухи, что Герцеля освобождают. Это была сенсация. Утверждали, что Герцель будет первой ласточкой, прилетевшей 'оттуда'.
Слухи подкрепились тем, что Берия, расспрашивая по телефону тогдашнего директора театра имени Марджанишвили Шалву Гамбашидзе о предстоящих гастролях в Западную Грузию, неожиданно предложил ему восстановить 'Ицку Рижинашвили' и включить в гастрольную программу театра. Ошарашенный директор поспешил расклеить афиши по городу.
Всеобщее возбуждение достигло своего апогея в день спектакля – 2 июня. Народ – евреи и грузины – хлынул в театр. Там, неизвестно каким образом, распространился слух, что Герцель пожжен появиться во время спектакля.
Спектакль прошел блестяще – в зале, до отказа переполненном возбужденной и ожидающей публикой.
Но Герцель в театре не появился. Тем не менее все упорно твердили, что Герцель скоро вернется.
Атмосфера надежды воцарилась и в нашем доме. Отец стал уговаривать меня вернуться через несколько дней в Ленинград и взять с собой сестру, у которой с 10 июня начинались школьные каникулы.
В тот же день я отправилась к Софе. Меня предупредили, что после ареста Герцеля с ней произошла странная метаморфоза. Она стала страшно агрессивной по отношению к нашей семье, и никто ее не мог вразумить.
Но то, что я увидела и услышала в доме Герцеля, потрясло меня. В квартире царил хаос. Маленький, худой и бледный Натан лежал в помятой постели. Казалось, стены сузились и потемнели, и все предметы
