салата», воспользовавшись деревянной солонкой, но из нее ничего не высыпалось. Недоуменной Ваня открыл крышку и с удивлением обнаружил там засушенную лягушку — дежурную шутку для гостей нашего застолья.
После салата, бутербродов и полыни таврической все подобрели.
В это время сварились сосиски и картошка.
К картошке я специально принес чимчу — особым образом посоленную, а самое главное, перегруженную перцем капусту. Теплов бывал на Дальнем Востоке и знал, что такое чимча. Поэтому он с пониманием смотрел, как я аккуратно взял листик этого огненного деликатеса и стал его неторопливо жевать.
— Ты чего капусту жалеешь, — спросил наивный Ваня, наблюдая, какими крошечными порциями я поглощаю чимчу.
— Это особая, корейская капуста. Очень вкусная, — сказал я. — Но для того, чтобы ее по-настоящему распробовать, надо, взять порцию посолиднее.
— Правда? — поверил честный Ваня, намотал на вилку побольше чимчи и отправил себе в рот.
Слезы, тяжелые и крупные, как свинцовая картечь покатились из глаз. Говорить Ваня не мог. За него это сделал я.
— Жжется? — лицемерно-участливо спросил я его. — А ты горячей картошечки возьми. Помогает.
Наивность Вани была безгранична. Он так и сделал. Пока за столом царила суета по спасению Вани, я быстро подмёл и Юрин весенний салат и сосиски, и даже всю чимчу, оставив на тарелке лишь кочерыжку.
Когда обнаружилось, что стол пуст все стали пить чай.
Насытившийся Теплов вспомнил о своих питомцах. Он отломил кусок сдобной булки, положил его ракам-отшельникам и снова сел за стол. Через некоторое время из жилища раков послышался каменный стук — раки, гремя раковинами о дно террариума, дрались за изюм.
К концу чайной церемонии пришел смазливый студент малаколога (и Юра замурлыкал: «Эти глаза не против»). Добрая Людочка захотела угостить гостя, но на столе ничего не было, за исключением лежащей на тарелочке кочерыжки от чимчи. Ее-то Людочка и предложила студенту. Обаяние лаборантки было столь велико, что студент послушно взял совершенно несъедобную кочерыжку и стал ее грызть, роняя слезы и с благодарностью поглядывая на Людочку.
Еда, а вместе с ней и чайная церемония закончились. Я встал, вздохнул и пошел в свой отдел. Там, под осуждающим взглядом Олега я еще раз вздохнул, сел за стол, посмотрел на крайний ряд окон «Интернационаля» (предметы женского туалета еще висели) и стал заполнять каталожные карточки. Глаза Олега подобрели. Но это длилось недолго. Зазвонил телефон.
— Это тебя, — сказал взявший трубку Олег.
— Владимир Дмитриевич, — в трубке слышался студенческий голос, — Юрий Николаевич срочно просит зайти к нему в отдел.
— А что, — спросил я, — разве у Юрия Николаевича уже появились секретари? Он что, сам не может мне этого сказать?
— Ему будет это очень трудно сделать, но я попробую поднести ему аппарат, и может быть ему удастся с вами поговорить.
В трубке послышались треск и шорохи — студент тащил к моему приятелю телефон. Но, очевидно, все-таки не хватило провода, потому что в трубке послышался далекий голос Теплова: «Вовочка, беги скорее в наш отдел, ты мне нужен, как мужчина».
Я понял, что случилось что-то экстраординарное и, не обращая внимания на косые взгляды своего начальника, побежал. Дверь отдела малакологии была закрыта. Я постучал.
— Это Вовочка, открой ему, — раздался из-за двери приглушенный голос Теплова. Щелкнул замок и дверь открылась. На пороге стоял двусмысленно улыбающийся смазливый студент. Я зашел в Юрин кабинет. Хозяина отдела малакологии нигде не было видно.
— Я здесь, Вовочка, — раздался из угла голос Юры.
Я наконец заметил, что стол, стул, книжные полки были сдвинуты на середину комнаты. Сам Юра стоял в коленно-локтевой позиции на полу, лбом упершись в угол комнаты.
Юра оглянулся через плечо. Лицо у него было страдальческое.
— Вовочка, быстрее найди лом!
— Лом? — спросил я, удивляясь и его позе, и его просьбе. — Зачем он тебе? — и я похлопал Юру по призывно оттопыренному заду (и по консистенции он не шел ни в какое сравнение с аналогичной частью недавно уволенной лаборантки Леночки) и, вспомнив поэта серебряного века Михаила Кузмина, продекламировал:
— Убью, Вовочка, когда встать смогу, — сказал мне Юра, не понимающий толк в поэзии. — Тащи скорее лом или топор, а то я уже утомился очень. Оказывается эта поза весьма неудобна — руки быстро устают.
Я вышел в коридор, быстро нашел строителей (в Кунсткамере никогда не прекращался ремонт) взял у них топор и вернулся к Теплову. Поза его не изменилась. Рядом все также улыбался бесполезный студент.
— Отдирай быстрее плинтус, — сказал Юра, — а то у меня все пальцы онемели. Я его за хвост держу. Отрывай же плинтус, а то убежит.
— Кто убежит? — спросил я прицеливаясь топором, чтобы половчее зацепить плинтус и не задеть пальцы Теплова.
— Удав удрал, — сказал Юра. — Слышишь как шипит?
Я отложил топор, встал в такую же позу, как и Юра и прислушался. Из-под пола, из крысиной норы, куда Юра засунул свою руку действительно слышалось слабое шипение.
— Давай скорее, — запричитал Юра, — если я хвост отпущу, он в подвал утечет. А там на крысах откормится, вырастет до 10 метров и кого-нибудь съест. И ты будешь виноват, если замешкаешься.
— Тогда отпускай хвост, — сказал я ему. — Может, когда вырастет, директрису удавит.
— Размечтался! Не болтай зря, ломай плинтус! — закричал Юра.
Я начал отдирать плинтус, и рука Теплова уходила все дальше в расширяющуюся щель. Его прижатое к стене лицо покраснело, он с усилием потянул руку из-под пола. Показался его кулак, сжимающий хвост удава, а затем и сама упирающаяся и шипящая рептилия.
Через несколько минут в кабинете малаколога не осталось и следа от охоты на змей. Отодранный плинтус был засунут под шкаф, удав в своей плексигласовой тюрьме безучастно смотрел на желтеньких попискивающих цыплят, а Юра со студентом продолжали чаепитие, причем Теплов, сидящий напротив своего воспитанника, мурлыкал, четко разделяя даже те слова, которые
