фальшфейерами, фотоаппаратами и видеокамерами и лихорадочно застегивали наспех надетые пуховки и бушлаты. Толпа резво полезла по приставной лестнице на крышу дома. Собаки смотрели им вслед. Начальник нашего отряда, забиравшийся последним, оглянулся и, увидев двух своих подчиненных, один из которых хлебал что-то из миски, а другой работал пилой, пришел в страшное волнение и закричал:
— Вам же Питер сказал, что белый медведь идет! Вы что, не расслышали? Вот он, совсем рядом! Марш на крышу!
И действительно, из-за дальнего угла дома неторопливой походкой вышел огромный зверь. Студент бросил свою миску, я — пилу и кость мамонта, и мы опрометью, схватив фотоаппараты и бинокли, вскарабкались по лестнице. Три ньюфаундленда наконец тоже увидели зверя и с лаем побежали ему навстречу.
С крыши полярной станции хорошо просматривались и бесконечные белые льды в проливе Вилькицкого, и кружева перевернутых льдин, вытесненных на берег, и бурая тундра, и далекие хребты плато Бырранга. Особенно же хорошо была видна сплошная помойка вокруг «полярки» — вечная мерзлота не поглощала мусор, и все выброшенные вещи десятилетиями украшали местность. Общий цвет помойки был темно-кирпичным от ржавого металла, и в частности от множества ненужных механизмов и пустых железных бочек. Среди этого бурого безобразия голубыми искрами светились фаянсовые осколки каких-то больших сосудов. Некоторые из них были разбиты вдребезги, другие сохраняли часть своих исходных очертаний и напоминали мне что-то до боли знакомое. Я обратился за разъяснением к хозяину «полярки».
— А это дурь наших снабженцев, — пояснил он.
Я еще раз посмотрел в бинокль, чтобы еще раз полюбоваться прекрасным голубым цветом «дури».
— Они в прошлом году, — продолжал полярник, — на нашу станцию целых двадцать голубых унитазов прислали. Забыли, наверное, что нас всего трое и у нас канализации отродясь не было. Вот я по ним карабин и пристреливал. Красиво бьются! А еще нам этим же рейсом сенокосилку прислали. А у нас, кроме лишайников, ничего не растет. Вон она стоит. — И полярник показал на странный механизм у сарая, замеченный мной с вертолета. — Как разгрузили, так и стоит.
Тем временем народ на крыше резво щелкал затворами фотоаппаратов, а внизу началась легкая потасовка между белым медведем и тремя собаками. Медведь, жадно принюхиваясь, брел к полярной станции, псы с лаем кружили вокруг него. Когда ньюфаундленды уж очень ему досаждали, зверюга незло рявкал на псов и продвигался вперед. Наконец вся эта шумная компания оказалась у стены дома, прямо под нами. Медведь, обнаружив в деревянном ящике куски тухлой нерпы (странным образом поставленном на такой высоте, чтобы мясо было доступно медведю, но недоступно собакам), стал жадно пожирать несвежего тюленя. Собаки завыли и с удвоенной энергией ринулись на медведя. Обнаружив в собаках пищевых конкурентов, зверь прижал уши и огрызнулся по-настоящему. Один из ньюфаундлендов в момент атаки поскользнулся и, проехав спиной по льду, оказался прямо между передними лапами зверя. Медведь инстинктивно отдернул одну лапу и с брезгливым любопытством обнюхал лежащую собаку. Та вскочила, отпрыгнула в сторону и присоединилась к двум другим басовито лающим псам, а медведь вернулся к более привлекательной нерпе.
Сидящие на крыше сверху наблюдали эту корриду, снимая ее во всех деталях, дойдя наконец до того, что стали фотографироваться на фоне медведя и собак, представляющих собой живописную, контрастную черно-белую группу. Один хозяин полярной станции, держа в руках изящный, легкий, как малокалиберная винтовка, карабин «Барс», курил и довольно равнодушно смотрел и на российско-шведскую экспедицию, и на своих собак, атакующих огромного зверя.
Наконец медведь съел всю нерпу, отошел метров на сто в сторону, улегся в самую грязь и задремал. Собаки замолчали и расселись кружком неподалеку, как бы охраняя покой заснувшего зверя. Угомонившиеся научные сотрудники стали спускаться с крыши. Наконец вспомнили про ракетницы и фальшфейеры — по инструкции именно они должны были помогать путешествующим в Арктике в борьбе с этими опасными хищниками.
— А давайте мы его напугаем, — предложил кто-то. — А то он еще долго будет бродить вокруг станции.
— Не надо его пугать, пусть себе спит, — ласково отвечал хозяин. — Вот вы завтра улетите, а мы с ним сами разберемся. — И приветливо взглянул на псов, караулящих медведя.
Опытный полярник уверил нас, что медведь вряд ли скоро подойдет к полярной станции. И все успокоились и занялись работой. Специалисты по почвенной фауне начали копаться в земле тут же у палатки, складывая образцы в полиэтиленовые пакетики. Тяжело груженные ихтиологи (в их хозяйстве были надувные лодки, моторы, бачки с бензином и сотни метров сетей) двинулись к устью небольшой речки. Ботаники собирали гербарии или же выкапывали самые ценные растения, чтобы пополнить судовой ботанический сад. Маммологи[7] взяли ловушки и пошли искать тропы леммингов, чтобы расставить живоловки на путях этих грызунов.
И мы втроем с Питером и студентом, наполнив рюкзаки патронами, провизией, термосами с горячим чаем, увешанные биноклями, двустволками и фотоаппаратами, ушли на свой маршрут.
Сразу за «поляркой», вернее, за расположенной около нее помойкой, располагался участок арктической пустыни, внешне очень напоминающий оттаявшую после зимы подмосковную апрельскую пашню — такая же непролазная бурая грязь и редкие, в метре друг от друга, какие-то крохотные зеленые листики и стебельки. Но если в Подмосковье к началу лета эти маленькие росточки поднимались и полностью покрывали всю землю, то здесь был уже конец лета, и эти почти незаметные растения (среди них были и чудесные лилипутские незабудки сантиметра в три высотой с голубыми цветками размером со спичечную головку) держались здесь на пределе выживания. Кроме незабудок встречались и более типичные растения тундры — лишайники. Их было множество — различных форм и окрасок, но мне почему- то запомнился один вид, удивительным образом напоминающий и удлиненной неветвящейся формой, и беловатым цветом, и даже влажным после утреннего тумана блеском разбросанных по всей тундре аскарид.
Вообще-то тундра в конце лета на севере Таймыра не поражала обилием жизни. Насекомые (и, к нашей радости, даже комары) не встречались вообще. Из млекопитающих мы видели только несколько леммингов, одинокого молодого песца в летнем, коротком, буровато-сером неопрятном меху — зверь, как шакал, грустно трусил по каменистому берегу ручья, — старый рог оленя да подозрительные кости, удивительным образом похожие на остатки акклиматизированных на Таймыре мускусных быков.
Для фаунистических наблюдений за птицами было не самое лучшее время. У большинства птиц тундры размножение закончилось, некоторые уже улетели, а большинство кочевало по территории стаями. Пролетали небольшие стаи гусей-гуменников, в устьях речек кормились стаи белощеких казарок, молодые, а поэтому глупые кулички-песочники бегали на грязевых отмелях у самых наших ног, а кулички-плавунчики кружились на поверхности небольших озер, словно пары в дансинге с зеркальными полами. Турухтаны почему-то летали стаями, ровно по восемь штук в каждой, ни больше, ни меньше. У полярных сов да еще у некоторых уток, гусей и гагар были птенцы, а у сизых чаек мы нашли безнадежные кладки, из яиц которых либо никто не вылупится вообще, либо птенцы точно не успеют вырасти и погибнут. Юные полярные совы, одетые еще в темный детский наряд, хотя и были по-юношески беззаботными и подпускали на несколько шагов, но в руки не давались.
Мы совершили хороший, километров на десять, переход, перекусили на высоком берегу очень живописного, но абсолютно безжизненного озера и двинулись назад, к «полярке». Хотя было пасмурно, и висели низкие облака, и ни берега моря, ни строений станции из-за всхолмленного рельефа видно не было, в ориентации у нас не было никаких затруднений — ведь еще на корабле нам выдали очень подробные карты нашего участка и компасы, а у Питера, кроме того, был аппарат спутниковой ориентации, который показывал не только направление и расстояние (в метрах) до наших палаток, но и до Стокгольма и
