Михайлова привел в чувство профессор. Он помог добраться слабонервному любителю китов до каюты, сам зафиксировал подобранного эмбриона в спирту, а заодно и подлечил нервы своего подопечного хорошей дозой разбавленного ректификата. Засим Думский оставил утомленного дипломника переживать дневные впечатления, строго запретив ему сегодня выходить на разделочную палубу.
Последствия этого происшествия были весьма печальны для студента и разорительны для его руководителя.
На китобазе жизнь текла напряженно, но однообразно, что приводило к острому хроническому эмоциональному и информационному голоду личного состава. Поэтому всяческие явления, которые скрашивали жизнь или делали ее менее пресной, принимались с восторгом. Киноленты в судовом клубе давно были просмотрены по нескольку раз (последнюю неделю киномеханик крутил фильмы исключительно задом наперед, при этом персонажи не только двигались, но и разговаривали таким же образом). Спасительные посылки приходили удручающе редко, и поэтому, чтобы как-то разгрузиться от стресса (в те годы, правда, этого слова еще не знали), снять напряжение и сбросить излишек адреналина к крови, раздельщики устраивали спонтанные мордобития. Поединки возникали по пустячному поводу, а чаще вообще без него. Вызов противника принимался с удовольствием, так как в этих кулачных единоборствах виделось что-то свежее, вносящее новизну в жизнь в замкнутом пространстве корабля, заполненную лишь трудовыми буднями, которые, в свою очередь, были насыщены одними потрошеными китами.
Дуэли, по заведенному на судне обычаю, проходили не где попало (не в каюте — там слишком тесно, не в кубрике — не дай бог разбить там посуду, и не на палубе — там слишком скользко, и потом, зачем устраивать драку на глазах у всех. На базе считалось, что мордобитие, как и любовь, — это удовольствие для двоих. Поэтому мероприятия проводили в очень удобном и интимном помещении — в корабельной бане, а так как их на судне было две, то для драк была негласно выделена носовая баня.
Степень концентрации адреналина в крови того или иного раздельщика можно было определить хроматографическим путем — по сочетанию красного, фиолетового или желтого цветов на его физиономии.
Но после падения куска мяса и Михайлова баня пустовала: все раздельщики с удовольствием наблюдали ежедневно происходящее на палубе представление.
После того как Михайлов, обработав — уже самостоятельно — свою часть китихи, шел с ведром в лабораторию, один из закоперщиков за его спиной ронял на палубу какой-нибудь увесистый предмет: завернутый в тряпку большой гаечный ключ, сапог с положенным внутрь камнем или что-нибудь подобное, но обязательно издающее при падении глухой звук. Результат эксперимента, к общему удовольствию всех присутствующих на палубе (за исключением, естественно, испытуемого), был всегда одним и тем же. Студент делал несколько шагов, потом оборачивался и, картинно раскинув руки и отбросив далеко в сторону ведро с научным материалом, падал в обморок.
Начальник Михайлова не на шутку встревожился. Нервы студента никак не поправлялись, зато чудесная фиксирующая жидкость исчезала в желудке дипломника во всевозрастающих количествах.
«Этак я домой его привезу не только неврастеником, теряющим сознание при звуке захлопывающейся двери, но вдобавок и алкоголиком, — думал как-то вечером профессор, гладя нетрезвого Михайлова по головке. — Надо что-то делать».
Думский нашел троих главных организаторов ежедневного психологического шоу с участием Михайлова — разновысоких, разномастных и разновозрастных мужиков, но имеющих одинаково нагловатые глаза, которые бывают у околачивающихся в подворотнях подростков. Профессор, что-то пробормотав об излишней впечатлительности студента, передал зачинщикам бутылку спирта.
Результат этой душеспасительной беседы оказался неожиданным: теперь тяжелые предметы стали падать вдвое чаще — не только когда Михайлов уходил с палубы, но и когда он появлялся на ней. Нечестные вивисекторы решили заработать на дипломнике побольше, решив, что профессор является как раз той самой сказочной коровой, доящейся небесной росой.
— А вы обратитесь лучше к боцману, — сказал капитан Думскому, услышав от него про несчастного Костю. — Он имеет большой авторитет у команды. Попробуйте, потолкуйте о значении и пользе для народного хозяйства ваших исследований, поговорите по душам. Думаю, он поймет и поможет.
И профессор, пригласив боцмана в свою каюту, поговорил.
— Это дело поправимое, — на прощанье сказал боцман, пряча свою бутылку во внутренний карман бушлата.
Вечером того же дня он зазвал всех троих шутников в носовую баню.
— Я с вами, ребята, про студента поговорить хочу, — подозрительно задушевно начал боцман.
— Что, Петрович, профессор и тебе поставил? — фамильярно перебил его один из застрельщиков. — Этот студент — золотое дно! Мы на его нервах весь рейс косыми ходить будем. Знаешь, сколько у профессора спирта? Кита утопить можно, честное слово!
— Нет, ребята, — отвечал боцман. — Мне профессор все про науку объяснил. И потом, — добавил боцман сумрачно, — я, не в пример вам, слово свое держу. — И с этим замечанием боцман закрыл дверной засов.
— Ты что, Петрович, из-за этого студента? — спросил другой зачинщик, наслышанный о способностях боцмана по части рукопашного боя, видя, как тот пошел на них.
— И еще, — продолжал решительный Петрович. — Я свой хлеб, не в пример вам, честно отрабатываю. — И сделал еще один шаг.
На следующий день Костя впервые без приключений и обмороков донес ведро с пищевой пробой и эмбрионами до лаборатории. Трое заправил презрительно отвернулись от проходящего мимо дипломника и, как по команде, сплюнули. Боцман был человеком честным, но незатейливым и даже однообразным: огромный свежий синяк ловко закрывал левый глаз каждого шутника.
Народ на китобазе снова стал нервничать и скучать от однообразия корабельной жизни, и вскоре пустовавшая было носовая баня приняла очередную пару дуэлянтов.
Но скоро нашлось новое развлечение. Об этом возвестили жуткие женские визги, доносившиеся из каюты поварихи. Звуки, издаваемые ею, были какой-то неопределенной эмоциональной окраски: то сквозило безысходное отчаяние, то звенел заливистый хохот. Слышались и мужские голоса.
«Ну вот, — подумал Костя, — матросов и раздельщиков на повариху потянуло».
Повариха была дама бальзаковского возраста и тела и запросто поднимала одной рукой тридцатипятилитровую флягу с компотом. Вопли поварихи не стихали, а мужские голоса усиливались до жеребячьего ржания. Михайлов, собравшийся было полюбопытствовать, что же там происходит, в нерешительности остановился.
«Нет, не пойду, — решил он. — Когда их всех поймают, они и на меня укажут, что я тоже участвовал. Не пойду».
А из каюты уже неслись мужские крики:
— Да так не получится! Раздеть ее надо! Пусть сама все снимет! Тогда и пролезет! И мыла надо, мыла! Или масла! Постного! Или сливочного!
И громкий визг поварихи:
— Уйдите, ироды! Я сама!
Благородный Михайлов не выдержал и ринулся спасать женщину. Дверь ее каюты была раскрыта. Мужики толклись у входа и с любопытством заглядывали внутрь. И, рассмотрев что-то, находящееся в каюте, выскакивали в коридор с тем самым жеребячьим хохотом, который так взволновал Михайлова.
«Господи, — подумал начитанный Михайлов, — как в «Оптимистической трагедии» Вишневского».
— Товарищи, что вы делаете?!. Нельзя ведь... Оставьте ее... Ведь это же бесчеловечно... А потом ведь за это же в тюрьму сажают... — бормотал Костя, пытаясь раздвинуть крепкие спины и протиснуться в каюту. Наконец боцман, тоже присутствующий здесь, услышав скорбные причитания Михайлова о
