обвязывали их марлей, и с берега по широкой гофрированной трубе молоко, пенясь, бежало внутрь корабля. Потом стали запускать пассажиров, попутным рейсом добиравшихся до города. Зашел и я, забыв, однако, представиться капитану. Он бросал на меня подозрительные взгляды: всех заходящих он знал лично, а я для него был «бич» — человек без определенных занятий.
Народ разместился на скамейках верхней палубы. Было объявлено, что катер отойдет не скоро, а из- за обузы — баржи с быком — в город прибудет далеко за полночь. Я загрустил. Транспорт к тому времени прекратит работу, и мне предстояла долгая пешая прогулка до здания железнодорожного вокзала, откуда я собирался уехать в другой район.
Невеселые размышления были прерваны пастухом, также собравшимся в город. Он осмотрел мои вещи и, обнаружив среди них зачехленное ружье, пристал с расспросами. Я рассказал о своей работе, упомянув, что одна из целей таких поездок — сбор научных коллекций для зоологического музея.
Найдя наконец источник каждодневной канонады на острове, пастух стал медленно «заводиться». Из его монолога я понял, что он отнюдь не поборник охраны природы, а просто переживает, что я перестрелял всех уток, на которых он сам собирался охотиться осенью. При этом пастух не только обсыпал меня ложными обвинениями, утверждая, что я обжираюсь молоденькими утятками, но и обдавал потоками неквалифицированной ругани и парами незрелой браги. Косцы оказались правы. Только недружественный лагерь не выдержал требуемого срока и начал пить раньше.
Я продолжал вежливо увещевать моего собеседника, доказывая, что не ем утят, а коллекционирую мелких воробьиных птиц, причем в очень ограниченном числе. Я не поленился, распаковал рюкзак и показал ему торжественную бумагу — официальное разрешение Главохоты на отстрел птиц для музея.
Но пастух не унимался. Плохая брага делает человека раздражительным. Он почти кричал, причем в его речи все меньше оставалось места для меня, Главохоты и научной деятельности. Пассажиры на катере, доярки на берегу и даже бык на барже с любопытством смотрели на нас. Мне предоставлялось последнее слово. Я аккуратно сложил красивое разрешение на отстрел, не торопясь спрятал его в рюкзак, вспомнил, что несколько дней пил чай и компот без сахара из-за этого субъекта, даже толком не сумевшего использовать ценный пищевой продукт.
И я громко заговорил о необходимости пополнения коллекции зоомузея Московского университета, стараясь правильно чередовать слова, содержащие информацию, с сериями слов, ее не содержащую. Декоративные наборы я пытался выдавать как можно более длинными и разнообразными.
Я закончил свою оправдательную речь и, честно говоря, подумал, что сейчас придется вспоминать не только портовый жаргон, но и усвоенные когда-то азы бокса и каратэ. Но все сложилось по-другому. Моя речь имела успех. Оппонент заплакал пьяными слезами, сказал, что нехорошо так отзываться о нем и его родственниках, и убежал по трапу на берег. Больше я его не встречал. Доярки на берегу, услышав простые слова, а не научные термины, еще раз обсудив с пастухами детали погрузки быка, двинулись к коровнику. Пассажиры продолжили прерванные разговоры. Далеко замычали коровы, которых гнали на вечернюю дойку, и бык нервно заходил по барже.
Капитан же, из моего монолога выяснивший, что я вовсе не «бич», а научный работник, вылез из рубки, подошел ко мне и отечески спросил, не голоден ли я. Мы пошли в его каюту, где поужинали жареной рыбой, а потом я с удовольствием выпил стакан чаю. Сладкого! Обсудив сначала достоинства и недостатки моторов «Вихрь-Э» и «Вихрь-Р», мы нашли общих знакомых на катере «Лещ» и уже начали разбирать сложности амурского фарватера, когда я услышал знакомый звук и выскочил на палубу. Так и есть: по вечерней реке со стороны лагеря механизаторов, оставляя за собой две высокие белые волны, мчался Валера на своей замечательной лодке. Я замахал руками. Судно по плавной дуге, снижая скорость, подошло к молоковозу.
— Володя, ты что, еще не уехал? — закричал мой приятель. — А меня ребята в город послали. За сахаром. — И он недобро взглянул в сторону пастухов. — Садись, через час будем на месте.
Я пожал руку капитану, бросил в лодку свои вещи и спрыгнул туда сам. Мотор мягко зарычал, лодка рванулась, за кормой затрепетали два белых вымпела бурунов.
Вечерний Амур был спокоен, и мы не останавливались на отдых. Я успел в город еще до того, как трамваи разошлись по паркам.
ТУГУР — РЕКА РЫБНАЯ
Кому приходилось, путешествуя, забираться в «медвежьи углы», знает, как утомительна бывает дорога. Часто сутками ждешь в центральном аэропорту: нет погоды, самолетов или керосина. Неделями ночуешь в дощатых строениях местных аэровокзалов, каждое утро с тоской взирая на эскадрильи «АН-2», мокнущих под обложным дождем, и проводя серые дни в бесконечных беседах с умирающими от скуки летчиками. Наконец добираешься до поселка, откуда тебя должен везти местный рейсовый автобус. И тут оказывается, что он в лучшем случае только что ушел и будет послезавтра, причем на него претендует батальон таких же страждущих, но менее груженных и поэтому более мобильных аборигенов, а в худшем случае — автобус сломан или рейс вообще отменен, так как недавние ливни размыли дороги, а водитель заболел. В довершение всего выясняется, что в населенном пункте нет гостиницы, а сельсовет, где можно отметить командировку, расположен километрах в сорока, к тому же сегодня суббота и он не работает, а полки сельпо, на запасы которого ты очень рассчитывал, ломятся только от серых макарон такого диаметра, что кажется, они сделаны на трубопрокатном заводе. Рядом с макаронами скучает остродефицитный в Москве зеленый горошек пяти сортов и шоколадные конфеты, настолько закостенелые, что честная продавщица принимает их обратно или меняет на другие продукты.
Это, так сказать, один из обычных вариантов начала. Продолжение может быть более оптимистичным. А может и не быть.
Но в этот раз мне повезло. Я очутился в глухой дальневосточной тайге ровно через сутки после того, как вылетел из Москвы. Первая посадка — в Комсомольске-на-Амуре. Через час после прибытия из аэропорта уходил «борт» (так здесь называют самолет) «АН-2», а еще большая удача — на него были билеты. И снова в полет.
Правда, в «кукурузнике» не было такого комфорта, как на флагмане советского Аэрофлота. Пришлось расположиться на скамейках, похожих на сиденья допотопных «Побед» и «Москвичей» первых выпусков. Проход был завален рюкзаками, сумками и чемоданами: второй пилот заставил пассажиров всю тяжесть положить поближе к носу, чтобы, как он выразился, «самолет не кувырнулся». Летчики открыли дверь своей кабины, и все сидевшие в салоне с интересом наблюдали, как они вели машину — один держался за штурвал, жал на кнопки и педали, а другой читал газету. Пассажиры — завсегдатаи этой линии почти не смотрели в поцарапанные плексигласовые иллюминаторы: там простиралась давно примелькавшаяся для них картина — горная тайга, мари и реки. Знатоки следили за альтиметром, показывающим высоту полета, и спорили, на сколько машина провалится в очередную воздушную яму за следующей сопкой — на 50 или 100 метров.
Наконец «АН-2» сел на земляной аэродром небольшого поселка. Мне удалось устроиться в крохотной гостинице для пилотов. Утром меня разбудили: на север, как раз туда, куда мне было нужно, шел патрульный вертолет пожарной охраны лесов. Я поговорил с вертолетчиками и стал переносить свои вещи к машине. В ней уже сидело пятеро мужиков — лесные пожарные. Они помогли мне затащить два моих
