на благоприятный исход. На душе у всех стало спокойнее.
В тот день мы благополучно прошли Первый Курильский пролив и вышли в Тихий океан.
От мыса Африка на восточном берегу Камчатки повернули на восток. Справа, вдалеке, оставались невидимыми в тумане Командорские острова. На ощупь прошли пролив Унимак между Алеутскими островами. Теперь к северу от нас простирался огромный Аляскинский залив. Мы идем почти тем же курсом, каким двести лет назад шли к неведомым берегам первооткрыватели северозападных берегов Америки — русские мореходы Алексей Чириков и Витус Беринг… На вторые сутки мы миновали знаменитый остров Кадьяк, бывший в течение двадцати лет центром русской Америки. Он находился в трехстах милях к северу от нашего курса. Много погибло русских мореходов в бурных водах Аляскинского залива и у скалистых берегов. Многие десятки мысов, островов и проливов названы русскими именами.
Через двадцать суток после выхода из Владивостока мы подходили к берегам Америки, а туман и не думал уступать. Плотной стеной закрывал он от глаз все, что было дальше форштевня.
По счислению, мы были совсем близко от плавмаяка «Колумбия». «Ту-ту-ту-ту» —ревел в наушниках его радиосигнал, заглушая призывы остальных радиомаяков. «Ту-ту-ту-ту» — «Берегись, я близко, я близко».
В этом рейсе нас упорно преследовал туман. Ни одного ясного дня после пролива Лаперуза.
2 июля 1944 года в час дня мы подошли к плавмаяку «Колумбия», и с этого времени я не сходил с мостика. Сначала проходили бар, потом шли по реке в темное время. В третьем часу ночи мы пришвартовались к причалу нефтяной базы для приемки топлива. В общем, устал я изрядно.
Как только спустили сходни, на теплоход прибыли таможенники во главе с чиновником портлендской таможни — краснолицым, со шрамом на щеке и выпученными голубыми глазами. Начался досмотр. Через полчаса в каюту вошел Петр Николаевич Василевский.
— Константин Сергеевич, таможенники требуют осмотра всех жилых помещений.
В практике наших отношений с портовым начальством подобных осложнений раньше не возникало. На советских судах контрабанду не возили, и портлендская таможня, убедившись в этом, как правило, доверяла заявлению капитана, который представлял список имеющихся на судне товаров, интересующих таможню. Однако, по существующим в США правилам, власти могли потребовать осмотра любого помещения.
— Пусть смотрят, — решил я.
Через несколько минут старпом снова постучался в мою каюту.
— Они собираются вскрывать ящики в каюте стармеха, — волнуясь, произнес Петр Николаевич. — Стармех в машине. Таможенник хотел открыть ящик стола без хозяина. Я запретил и послал матроса за Виктором Ивановичем. Но офицер не хочет ждать и приказывает взломать ящик.
Я спустился в каюту стармеха Копанева. Подобного безобразия на советском судне нельзя было допустить. Хозяином здесь был капитан.
В каюте стармеха находились американские таможенники, старпом и два наших матроса. Рядовой таможенник, желая вскрыть запертый на ключ ящик письменного стола, всовывал в щель огромный широкий палаш.
— Стоп, — сказал я, — подождите немного, пожалуйста. Сейчас придет старший механик и откроет вам ящик.
Таможенник на мгновение задержался со взломом.
Краснолицый чиновник покраснел еще больше и с непристойными ругательствами стал грубо отталкивать меня плечом. На мне была морская форма с капитанскими нашивками, и краснолицый прекрасно знал, с кем имеет дело. Его наглость перешла всякие границы.
— Запрещаю производить осмотр, прошу таможню удалиться с судна, — сказал я, едва сдерживаясь.
Мне было известно, что, если таможенники не закончат осмотр и не подпишут соответствующие документы, общение с берегом запрещается и грузовые операции никто производить не будет. Но оберегать честь советского флага — первая обязанность капитана.
Портлендские таможенники покинули судно.
Едва дождавшись 8 часов, я позвонил дежурному портлендской таможни и заявил протест. Пришлось припугнуть: «Если конфликт не будет улажен до 12 часов дня, буду вынужден сообщить об этом советскому консулу».
В 9 часов приехал чиновник таможни, превосходно говоривший по-русски, и передал просьбу начальника таможни прибыть ровно в двенадцать для разбора дела. Он выслушал мое подробное объяснение. В десять я позвонил нашим товарищам из закупочной комиссии. Но, как назло, дома никого не оказалось, сегодня — воскресенье. Это, конечно, осложняло дело.
Ровно в 12 часов я был у начальника таможни. Нам и раньше приходилось встречаться. Он был заядлый филателист, и я в прошлом рейсе подарил ему седовскую серию почтовых марок. Вежливый, радушный, начальник таможни пришелся мне по душе. В его кабинете, несмотря на воскресенье, было много людей. Здесь были представители таможни, губернатора штата, полиции…
Когда я уселся в предложенное кресло, начальник таможни, перелистывая лежавшую перед ним книгу «Устав таможенной службы США», сказал:
— Знает ли господин капитан, что, согласно параграфу такому-то, пункту такому-то нашего устава, таможенник может потребовать открыть любое помещение на судне?
— Да, это я знаю и никогда не возражал против этих правил. Но покажите мне параграф в этой книге, где было бы написано, что таможенник может толкать и непристойно ругать капитана судна величайшей державы в мире. И не где-нибудь в пивном баре, а на территории советского судна.
Начальник таможни помолчал, строго посмотрел на собравшихся.
— Этого в книге не написано, вы правы, капитан. Что же вы от нас хотите?
— Я хочу, чтобы ваш чиновник извинился передо мной.
— Мы согласны. — И начальник таможни предложил чиновнику извиниться.
Краснолицый, сидевший тут же в комнате, обращаясь ко мне, начал что-то долго и не совсем вразумительно говорить, часто употребляя слово «мейби» — может быть. Я решил быть твердым до конца.
— Джентльмены, — сказал я, обращаясь к сидевшим. — Я плохо знаю английский язык и не совсем ясно понимаю, что говорит мне этот господин. Прошу его сказать следующее: «Ай эм сори, экскьюз ми» — я виноват, простите меня. И тогда я буду считать прискорбный инцидент исчерпанным.
Чиновник вскочил со стула, стал отнекиваться и возмущаться и даже ушел из кабинета. Однако через 5 минут появился и, подойдя ко мне, сказал слащаво:
— Ай эм сори, экскьюз ми.
— Я удовлетворен.
Так окончился единственный неприятный случай, происшедший за время моих военных плаваний в порты США.
Отношения мои с начальником таможни нисколько не испортились, наоборот, стали более устойчивыми. Он мог бы, защищая честь мундира, повести совсем другую линию, но оказался честным человеком.
Вообще-то я всегда помнил, что в Америке у нас много друзей, но есть и злобные враги.
Приведу еще один случай. Перед отходом в рейс старший механик Копанев, докладывая о снабжении по машинной части, сказал:
— Мистер Каген совсем обнаглел. Сегодня он привез по моей заявке инструменты и кое-какие материалы. Стал смотреть — все старое, ржавое.
— Надо отказаться.
— Я отказался. А снабженец говорит: «Берите, стармех, что привез, пока жив больной старик Рузвельт, обкрутил его вокруг пальца ваш Сталин. Помрет Рузвельт, и этого не будет. Вашему Советскому государству я давал бы только отбросы». Ну, и понес всякую брехню. Видно, ему наши победы поперек горла.
Я рассказал об эпизоде Леониду Алексеевичу Разину, председателю закупочной комиссии.
— Вы не первый. Многие капитаны докладывали мне об этом ретивом снабженце. Придется принять меры.
Что там происходило дальше, я не знаю. Но мистер Каген больше не появлялся на советских судах.
В этом рейсе на пути к Владивостоку на нашем теплоходе произошли два события, о которых я хочу
