фронте, когда им, разведчикам, перед большой операцией двое суток отдохнуть дали.
Заглянула и, извинившись, ушла уборщица тетя Катя. Тихо стало в соседней — через стенку — комнате парткома. Сергей наконец решительно взялся за шапку. Дубов тоже встал, оделся. Вышли вместе.
— Значит, говоришь, были друзья, — в раздумье, с ударением на слове «были» произнес Дубов, когда спускались по лестнице.
— Были... — ответил Сергей и как-то странно замолчал, словно не окончил, а оборвал фразу, не договорив.
— Что были, хорошо. А что сейчас нет, худо, — покачал головой Дубов. — Без друзей человек в сто раз бедней нищего.
И добродушно потрепал по плечу.
— Не унывай. Будет! Будет у тебя здесь, в уральском краю, и дружба и любовь настоящая.
А Сережке хотелось сказать этому человеку, что не только будет, — есть! Есть у него уже друг... Человек, которому он теперь все доверит, которого уважает не только потому, что слышал о нем много хорошего от рабочих, и не потому, что Дубов на двадцать лет его старше. Этому человеку он, Сережка, теперь очень и очень верит.
Пройдя заводоуправление, остановились. Дубов первым протянул для пожатия руку и задержал в ней Сережкину.
— Выходит, от комсомольской работы не отказываешься?
— Выходит, так.
Они простились, но никто не уходил первым.
— Тебе в какую сторону? — спросил Дубов.
Сергей замялся.
— В котором общежитии живешь?
— На Заводской улице.
— Трамваем поедешь?
— Да нет, я сейчас в цех пойду. У нас Грищук заболел. Вместо него поработаю.
— Тогда идем вместе, — рассмеялся начальник цеха. — Я ведь только тебя проводить. Тоже домой не иду.
Сергея избрали комсоргом цеха.
До предела загруженный собственными делами, Дубов находил время помочь парню в комсомольской работе. Делал это осторожно, порой незаметно для Сергея: учил его собранности, организованности, принципиальности. Все, что имело отношение к комсоргу, теперь касалось и начальника цеха.
Это шло не только от симпатии, которую Дубов испытывал к недавнему фронтовику. Его тянуло к Сергею какое-то, очень похожее на отцовское, чувство. Дубов понял это, когда случайно увидел очень интересные рисунки Сергея и обрадовался им так, как если бы они принадлежали сыну. Никогда не пользовавшийся никакими связями, он на этот раз трижды ездил к директору художественного училища, с которым мельком познакомился на городском партийном активе, и упрашивал его принять Сережку учиться в середине семестра.
Директор не устоял перед его настойчивой просьбой. Для Сережки устроили что-то вроде творческого экзамена и приняли условно. Сергей два раза сходил на занятия — его подменил в цехе слесарь из другой смену, — а больше в училище и не показался.
С большим трудом Дубову удалось уговорить его начать учиться со следующего года. Парню было очень трудно и работать в цехе, и три раза в неделю — с пяти до десяти вечера — заниматься в училище. Но Сережка делал успехи. Директор Дворца культуры усиленно приглашал его работать художником, уверяя, что занят он будет в три раза меньше, чем на заводе. Однако Сергей не соглашался уйти из цеха.
В общем, он радовал Дубова. И только однажды огорчил. Нет, «огорчил» — не то слово...
Дубов второй месяц работал директором завода. Он сутками пропадал в цехах, и кабинет его постоянно был закрыт. Только сегодня в двери с наружной стороны торчал ключ. Дубов против обыкновения сидел в кабинете. Окна были раскрыты настежь. Теплый ветер трепал легкие белые занавески, пахло свежей травой и цветущими липами.
Директор завода разговаривал с Москвой.
В кабинет вошла рассыльная Феня, постояла у стола. Дубов сдвинул брови, жестом выпроводил ее за дверь.
Он разговаривал долго, нервничал, кричал, что из-за нехватки специальных сортов резины попадает под угрозу особый заказ.
Он забыл о Фене. И только когда получил заверение, что резина будет завтра же доставлена самолетом из Средней Азии, когда поблагодарил, повесил трубку и вышел в приемную, — заметил ее.
Феня сидела в кресле, склонив голову к самым коленям и уткнувшись лицом в ладони. Плечи ее часто вздрагивали.
— Что еще? — изумился Дубов. — Феня, что с вами?
Она молчала.
Дубов сел рядом.
— Что случилось?
Феня в ответ всхлипнула и подняла на него заплаканные глаза.
— Николай Трофимыч, несчастье у меня!
— Боже мой! — развел руками директор. — Такая молодая, цветущая девушка не может быть несчастной...
— Еще шутите, — горько вздохнула Феня и опять разрыдалась.
Дубов знал, что мать и сестра у нее здоровы, живут вместе с Феней, и потому ничего трагического не предполагал.
Ему не хотелось с ней разговаривать. Он не симпатизировал ей.
Когда-то Феня работала в его цехе буфетчицей. За какие-то коммерческие махинации ее уволили, и после этого она долго не показывалась на заводе. Потом пришла с повинной к начальнику ОРСа, просила, чтобы взял работать хотя бы уборщицей в столовую. Но в столовую он ее не взял, а устроил в цех. Из цеха она каким-то образом перебралась в заводоуправление рассыльной при директоре.
Пересилив себя, Дубов подал Фене стакан воды.
— Успокойтесь. Объясните, в чем дело?
— Любовь у меня... несчастная, — проговорила наконец Феня и залпом выпила воду. — Взять бы да умереть лучше...
Дубов вернулся в кабинет, Феня вошла за ним следом.
Как мог мягче, он сказал ей:
— Любовь — всегда счастье, если это на самом деле любовь.
— Ну, да! — в отчаянии выкрикнула Феня. — Счастье!.. Он эту мою любовь ногами топчет. А ведь, может быть... может... ребенок появится...
Она снова спрятала лицо в ладони и заплакала так громко, что Дубов невольно оглянулся на дверь.
Он встал, походил взад-вперед по кабинету, потом остановился перед Феней и строго спросил:
— Почему ко мне с этим своим делом пришла?
— Потому что он только вас послушаться может.
— Кто он?
Феня выпрямилась и вызывающе бросила:
— Сергей Грохотов, вот кто!
Он прибежал, запыхавшись.
— Что, Николай Трофимыч? — и, выравнивая дыхание, пояснил: — На соревнование парашютистов едем.
— Садись. — Дубов закурил и впервые не протянул коробку Сергею. Снял телефонную трубку.
— Феня, спуститесь вниз, скажите ребятам — пусть едут одни, Грохотов занят.
