Петроград.
Корниловский поход был остановлен на подступах к городу, разбит и обезврежен без крови.
За годы войны Калой выучился ходить в строю. Он, как и все, левой рукой придерживал шашку, а правой, которую покрывал опущенный рукав черкески, делал широкие взмахи. На боку его в лакированной кобуре красовался морской парабеллум. Этот великолепный трофей он тщательно скрывал от начальства до последнего дня. Такого оружия не было в дивизии ни у кого. Калой смотрел вперед. Взгляд его казался бесстрастным. Но он видел все, что делалось вокруг. Он был очень доволен и от того, как повернулись события, и от своего участия в этих делах.
«Царь Николай, генерал Корнилов, командующий всей русской армией и всей войной, — мысленно обращался он к ним, — вот он тот день, когда вы узнали меня! Вы не хотели думать обо мне, знать, чей хлеб едите, не ведали, чем я кормил свою семью, и хотели с моей помощью взобраться на свой стул, который стоял на нашей спине?.. Не вышло, потому что все мы теперь вместе и у нас в руках вместо плуга — винтовка…»
Устыдившись своих горделивых раздумий, Калой скосил глаза на Мухтара, потом на Вику, словно они могли прочитать его мысли, и увидел, что Вика вытерла платком глаза.
— Зачем так? — спросил ее Калой, не поворачивая головы.
— Пройдет… — ответила Вика. — Подумала, что он тоже был бы теперь с нами… — Она попыталась улыбнуться.
— Все, кто нету, — все равно с нами! Они все вижу… — с фанатичной убежденностью произнес Калой, и Вике показалось, что ей стало легче от этих слов.
Вышли на Невский. Здесь толпа была еще гуще. Оркестр отошел в сторону, продолжая играть. На головы, под ноги солдат снова полетели цветы. Когда оркестр умолк, горцы услышали мягкий стук своих шагов на торцовой мостовой, ровной, как стол.
«Деревянные улицы!» — отметили многие из них про себя, невольно сравнивая с этим проспектом полы своих глинобитных саклей.
Впереди был мост. На его четырех углах вздыбились черные железные кони, готовые вырваться из рук оголенных железных юношей.
Кавалеристы с восторгом смотрели на лошадей. Но многие заливались краской стыда и отворачивались от бесстыже обнаженных мужских фигур.
Хорошо, что люди, собравшиеся у входа на мост, не обращали внимания на это поразительное и такое непристойное зрелище.
Перед самым мостом отряд повел новый оркестр. Звонкая медь и грохот барабанов снова загремели над городом.
Вдоль всей улицы, по которой шли горцы, возвышались многоэтажные дома. С балконов, из окон, из очередей, что толпились у магазинов, тысячи людей с тревогой вглядывались в шествие солдат «дикой дивизии», увешанных орденами и медалями. Мимо со звоном проезжали красно-желтые трамваи, пролетки, запряженные рысаками, покачивались на дутых шинах пароконные фаэтоны.
Горцы видели: город жил своей нелегкой жизнью, но в нем не было никаких следов того «беспорядка», на подавление которого лживое начальство пригнало их сюда через всю Россию.
«Как жалко тех людей, — думал Калой, — которые весь век живут в горах и умирают, никогда не увидев такой красоты!..»
Если б ему кто-нибудь сказал, что здесь, в массе этого народа, найдется хоть одна душа, которая узнает его, Калоя с ингушских гор, он никогда не поверил бы этому. А между тем, не будь оркестра, оглушавшего первые шеренги, он услышал бы, как кто-то выкрикивал его имя, когда он глядел на Казанский собор, поражавший своей красотой и величием.
— Боже мой! Ты погляди! — закричала немолодая женщина, тормоша за плечи другую и показывая ей на Калоя. — Это ж кто идет? И где идет? Калой!..
А он продолжал идти, ничего не подозревая. Шел там, где жили и ходили до него цари… И, думая об этом, он сам не переставал удивляться, какая необыкновенная выпала ему судьба, в какое необыкновенное время он родился!
В конце улицы показалось стройное здание, сиявшее желто-белыми красками. Вершина его, как острие гигантского золотого клинка, вонзилась в светлое небо.
— Наверное, это и есть главная сакля царя? — не выдержал и спросил у Мухтара Калой. Но тот объяснил, что это всего лишь дом, в котором служат люди, управляющие делами морей и судоходства России.
Наконец с этой прямой улицы делегация свернула вправо и вышла к бесконечно длинному четырехэтажному дому. В середине его Калой увидел такие ворота, что в них могла бы проехать самая высокая подвода, груженная соломой. И даже если б возница встал на ней во весь рост и вытянул кверху вилы, то и тогда он не достал бы до верха. За воротами открывался двор. На нем уместились бы десятки кавалерийских полков. В центре двора стоял красный каменный столб, раза в три выше самой высокой башни в горах… Держась за крест, с него смотрел вниз на людей сам Ткамыш-ерды.
«Значит, русские так же, как и мы, в старину верили не в пророка Ису [172], а в разные камни и лица», — подумал Калой, но спросить Мухтара постеснялся. Молодой человек мог потерять уважение к нему, если задавать много вопросов. Прошли мимо столба, и Мухтар заговорил сам:
— Дом, что теперь перед нами, это и есть дворец царя. А сейчас в нем Временное правительство и Керенский.
— Зачем нас туда ведут? — поинтересовался Калой.
— Чтоб правительство знало, что не один Багратион, а вы все вместе решили не идти за Корниловым.
Впереди стоял не очень высокий по сравнению с другими, всего в три этажа, красивый дом. Он был темно-красного цвета, с колоннами и под железной крышей. На самой кромке ее, как по команде «Смирно!», бесстрашно стояли люди.
«Вот это почет! До чего мы дожили! — мысленно восхитился Калой. — Всюду люди… А эти, что выше всех, на самой крыше, наверно, и есть Керенские… Правительство… Видно, к митингу приготовились…» — И, подтянувшись, он под грохот барабана стал еще четче печатать шаг. Нельзя сплоховать перед «большими людьми».
Отряд облетела весть: «Идем по Дворцовой площади. Впереди — Зимний дворец». Кавалеристы подобрались, вскинули головы и, лихо отрывая руку, пошли, как на параде, по этой видавшей виды площади.
— Господин Волковски! — полуобернувшись, сказал Калой молодому офицеру-сибиряку, которого за простоту в обращений солдаты уважали больше всех. — Иди вперед! Команда надо.
Волковский с удовольствием возглавил колонну.
— Молодцы! Хорошо идут! — сказал он, улыбаясь, Калою.
Люди, стоявшие около Зимнего дворца, зааплодировали отряду. Калой взглянул на них, потом поднял глаза на крышу, на «правительство»… Там… по-прежнему неподвижно стояли каменные фигуры, украшавшие великую саклю царя…
Краска стыда и негодования на самого себя залила лицо Калоя. Горели уши. «Благодарю тебя, Аллах, — мысленно сказал он, — за то, что если ты и не наградил меня умом, то хоть вразумил быть не слишком болтливым! Что бы было, если б я свои глупые мысли высказал вслух!.. О великая мудрость молчания!..»
Не доходя до дворца, Волковский вышел из строя и лихо скомандовал:
— Батальон, стой!
Переговорив с представителями Зимнего дворца, он отдал команду разойтись. Вот тогда только и начались бесконечные разговоры и обмен впечатлениями.
Работники Петроградского Совета, которые шли с солдатами от вокзала, обещали показать гостям город и познакомить с жизнью рабочих.
Илья Иванович условился с Калоем встретиться здесь, у подъезда, через два часа.
Горцев пригласили во дворец. Когда они вступили под своды, заиграла музыка.
