«Нас отбросило ударной волной в кювет, лежим засыпанные землей, комья падают и падают. И адский шум, вот-вот лопнут перепонки, свист. А наверху товарищи, они бегут, волосы у всех опалило. Один скатился в кювет, прямо на меня упал, навалившись всем телом, и его рука — мертвеца рука… ударила меня по лицу… Глаза закрыты. Залеплены глиной. Потом тишина. Вообще ни звука. Когда я очнулся, вокруг шум. Шум отовсюду — с соседней койки, это белье шуршит, трещит… адский треск, адское дыхание, и это мое, мое собственное дыхание».
Рассказ обрывается мрачным гортанным звуком. Голос первого фронтового бойца записан через эту тонкую стенку. А руки еще дрожат. Только теперь постепенно осознаю, что записанный минуту назад голос принадлежит человеку. Одному из пациентов Хельбранта. Наверняка это особенно трудный случай. Пробираюсь в коридор, надо хотя бы мельком взглянуть на обладателя голоса. Дверь в кабинет доктора приоткрыта, и моим глазам предстает жалкое зрелище: мужчина в незашнурованных ботинках на босу ногу, с трясущимися коленями, штаны заляпаны глиной. Картина одичания. Застегнутая сикось-накось рубашка, дрожащие губы на небритом лице. И круги под глазами, свисающие сосульками опаленные волосы. Пациент не замечает меня, одна его рука судорожно вцепилась в засаленные складки брюк, другая шарит вдоль ширинки.
— Что вы здесь делаете, да еще в пижаме? Мы вас разбудили? Сожалею. — За моей спиной стоит Хельбрант, он объясняет: — Этого прошлой ночью где-то поблизости задержал караул. Кто таков, спрашивается, — симулянт, дезертир? Вот и хотят получить заключение. Но кем бы он ни был, на фронт ему дорога заказана, война лишила этого бойца зрения. В данных обстоятельствах совсем не важно, вызвана ли слепота причинами психического характера или еще чем. Во всяком случае грохот на передовой здорово его травмировал. И со следующей партией он отправится домой.
Хельбрант обращается к пациенту:
— Отправитесь домой.
А мне вдруг пришло в голову — я же использовал казенный материал. Что будет, если мой начальник заметит пропажу целой катушки дорогостоящей магнитофонной пленки? Ну и ладно. Какая разница, все равно решили сгноить меня здесь, это ясно как день — в Берлине решили от меня избавиться. «Новое поколение, — говорили, — новое поколение». Но имелись в виду не эти еще совсем зеленые солдаты, не эти мальчики с перекошенными лицами, мальчики, чья недолгая, такая недолгая жизнь оборвется здесь, в окопах, в атаках, при отступлении, а то и под ураганным огнем своих. Имелось в виду новое поколение магнитофонов. Подмагничивание — вот оно, волшебное слово. Подмагничивание пленки, позволяющее в процессе записи почти совершенно избавиться от шумов. Свершилась, значит, революция в технике звукозаписи, акустический спектр существенно расширился, впервые в истории человечества стала возможна консервация любых звуков: от очень слабых до экстремально громких.
А развивалось все, похоже, вот как. Отец шестерых детей самолично опробует все новые разработки звукотехников. Когда ему продемонстрировали новый портативный магнитофон, он, говорят, пришел в восторг и воскликнул: «Качественно новое изобретение!» И чуть погодя выдал формулировку: «Если в скором времени наладить широкое производство такой техники, перед нами откроются колоссальные возможности, колоссальные». Какой-нибудь шустрый домосед, вроде того, кто работает со мной в конторе, сразу смекнул, что к чему, и по горячим следам накропал «Программу испытаний на фронте»: записать радиосообщения противника, и качество чтоб кристально чистое — да-да, кристально! — а потом материал сразу в тыл, на расшифровку, — не подвергать же шифровальщиков опасностям передовой, всякому здравомыслящему человеку, мол, понятно.
«Применение техники в военных условиях — вот теперь наша высшая заповедь, да вы и сами знаете, Карнау, — сказал начальник отдела. — Нужно беззаветно встать на службу общему делу. Придумать, как использовать наши знания для приближения окончательной победы, нашему исследовательскому проекту сразу будет оказана поддержка. Нужно собрать опытные данные, представить фактический материал. Карнау, это же ясно. Нужно вплотную подойти к врагу, неужели непонятно?»
Самый верный способ избавиться от нежелательного работника — послать его на фронт для испытаний. И в этом заключалась другая, скрытая цель программы, о которой начальник умолчал. А теперь они ждут, когда меня постигнет участь многих других, отправленных на фронт: погибнуть под градом пуль, оказаться разорванным на куски гранатой или раздавленным гусеницами. Весь отдел смеется над моим эльзасским промахом. Стоит только кому-нибудь сказать «Страсбург», как тут же физиономии озаряются радостными улыбками, и этих пошляков уже не остановить. Ночи напролет Карнау, мол, возится с лошадиными черепами, слушает пластинки, на которых записаны стоны и тяжелые вздохи. Понятно, что днем он не в себе и сдуру стирает нужные записи. Да, с черепом как пить дать вознесешься на вершину блаженства. А что, если вечерком попользоваться не своей старухой, а такой вот лошадиной башкой? Глядишь, у тебя сразу встанет, и все пойдет в гору — не карьера, так…
Теперь нет дороги назад. Неотвратимо близится первое в моей жизни соприкосновение с военным противником. Здесь, в палатах, лежат раненые, всякого уже навидавшиеся, а мне все это еще предстоит. Фронт. Все, что переживал в мыслях, на фронте станет реальностью. Осколок гранаты или штык вспорет тебе брюхо, и вывалятся кишки, так и выкатятся, опутав член, бедра и ноги.
Завершив свой утренний обход, Хельбрант стучится ко мне:
— Карнау, пойдемте, вы непременно должны кое-что увидеть! Как акустика, вас это заинтересует.
В большой палате доктор ведет меня в отгороженный дальний угол, там только три кровати:
— Вот они, мои любимчики, с ними не бывает хлопот, как с остальными, которым поминутно подавай врача или сестру. Эти создания тише воды. Лечить их одно удовольствие, особенно после ожесточенных боев, когда беспрерывно поступают окровавленные ошметки тел, когда из каждого угла рев и стоны, а коридоры заставлены раскладушками, так как в палатах битком набито, когда неотложные операции идут одна за другой и целыми сутками приходится извлекать осколки, зашивать раны и так далее, чтобы отделаться хотя бы от тяжелораненых. У кого лицо разворочено, тот вообще не жилец. Можно, конечно, отхватить нижнюю челюсть и заштопать дыры, а больше ничего сделать нельзя. Ну, может, успокоительного дать, чтобы тихо лежал в ожидании смерти, ждать-то недолго. Управишься в одной палате, в других уже опять заводят нытье. Зато здесь, в батальоне глухонемых, всегда царит тишина.
Взгляды с коек обращены ко мне. Растерянно бормочу «доброе утро». Но Хельбрант говорит:
— Можете себя не утруждать. А если уж хочется поговорить, то артикулируйте более энергично, движения губ должны быть отчетливыми.
Доктор кивает всей компании, его тоже приветствуют кивком головы. Хельбрант достает из халата сигареты и вставляет каждому в рот. Высохшие, неплотно набитые, сгорающие в момент, тем более что глухонемые затягиваются с жадностью. Хельбрант знаком приглашает меня подойти поближе.
— Это моя идея, батальон глухонемых. Я предложил сформировать особые части, обеспечивающие безукоризненное выполнение боевых заданий в таких условиях, когда нормальный слух не выдерживает нагрузок.
Сев на край кровати, на которой лежит мужчина с забинтованной головой, Хельбрант обращается к тому на языке жестов. Не отрывая глаз от пациента, он в то же время продолжает говорить со мной:
— Вдобавок большинству из них можно доверить государственную тайну. Ведь даже при самых суровых методах допроса не приходится опасаться, что глухонемые в состоянии аффекта выдадут врагу секретные сведения.
Человек на соседней койке медленно поднимает руки и тоже начинает жестикулировать. Доктор переводит взгляд с одного на другого.
— Секундочку, Карнау, извините! Когда они начинают спорить, требуется предельное внимание.
Хельбрант довольно сбивчиво пересказывает содержание их бурной беседы, его перевод не поспевает за жестами глухонемых: словно кинофильм, в котором звуковая дорожка отстает от изображения на экране: «Даже много дней спустя после той атаки все внутри дрожит и трясется, просто невыносимо». Можно подумать, враг знал про глухонемых и пустил в ход совершенно необычное оружие — смертоносный звук.
Пациент снова затягивается, и фраза на языке жестов остается незавершенной. Воспользовавшись заминкой, его сосед делает знаки Хельбранту, пытаясь привлечь его внимание. Доктор переводит: «Да не надо никакого особенного оружия! Когда сидишь в окопе, а над тобой проходит танк — одного этого за глаза
