чувствуют, хотя не видели еще ни одного микрофона. Эти грязные существа не держатся на ногах, и никто из нас не решается до них дотронуться и отвести в уборную. Испытуемые облегчаются прямо на месте, и при малейшем изменении положения от мокрого матраца распространяется жуткая вонь, окна приходится постоянно держать открытыми, и ночью моча на кроватях иногда замерзает. Они ведут животное существование, они навсегда ускользнули от нас.
В ночной тиши, в ожидании акустического рассвета. Это уже не зверек, копошащийся на обочине, не увядшая листва — звуки издает закоснелый зев. Людям требуются неимоверные усилия и уйма времени, чтобы хотя бы мало-мальски овладеть своим голосом; но как легко они теряют приобретенное с таким трудом, как легко все бесследно стирается, не оставив ни малейшего следа. В точности как домашняя собака — когда в ней просыпается генетическая память о мире, в котором еще не было людей, она мгновенно забывает о дрессуре.
Шумы бесплодной глотки. Еще совсем юные тела, молодые синюшные лица — этих, похоже, задушил собственный голос. Они высыхают, высыхает их нутро, так как из всех отверстий льются нескончаемые потоки: не только моча, тут и слюна, и сопли, и постоянные слезы. Чем объясняется столь обильное выделение жидкости? Судя по всему, человек обречен пасовать перед собственным голосом до тех пор, пока не найдет на него управы. Слушать голые необузданные звуки в течение долгого времени никому не по силам.
Вон опять писает, брызжет тонкой струйкой на пол прямо передо мной. За решеткой блестит лужа. Сначала мы вообще ничего не видели, но постепенно глаза привыкли к темноте: наверху висят летучие собаки, во сне обхватив тельце крыльями. Одна встрепенулась: чистит шкурку, можно даже разглядеть маленький язычок, вылизывающий черное как смоль брюшко. Другая вдруг начинает кружить по клетке, никто и не заметил, как она проснулась. Свет совсем слабый — зверьки должны думать, что уже ночь. От потолка отрываются остальные, теперь в воздухе целая стая, а те, которые еще висят вниз головой, расправляют крылья.
Летучая собака сидит передо мной на земле. Скорее даже лежит на брюшке, раскинув крылья. Вертит туда-сюда головой, обнюхивая песок. Немножко проползает вперед, но опирается не на короткие задние лапки, а на крылья. Как безногий, пристегнутый ремнями к дощечке на колесиках. Летучая собака вытягивает шею, прислушивается, уши подрагивают. Черные глазки-пуговки смотрят на меня. Они широко открыты и устремлены в темноту.
— Вот видишь, Хильде, а ты не верила, что летучие собаки на самом деле есть, что они и вправду живут у друга господина Карнау.
— Ничего подобного, это ты не поверила, когда господин Карнау мне о них рассказал.
— Не говори глупостей.
— Да как ты смеешь!
— Тсс, — шикает господин Моро, — чуть потише, пожалуйста, животных нельзя пугать.
Господин Моро гораздо строже Карнау. Когда мы приехали к маме в санаторий, она разрешила нам посмотреть с господином Карнау летучих собак, но сказала об этом не сразу. Вообще-то мы после обеда уже собирались обратно домой. Мама еще не совсем окрепла, и мы только заглянули, в этот раз ее лечат в Дрездене гораздо дольше, чем обычно.
Однажды господин Карнау говорил, что ночью во время светомаскировки ему не страшно — наоборот, ему даже нравится, когда весь город погружается в кромешную темноту, когда небо становится черным- пречерным, так его гораздо лучше видно. Нас этот мрак подавляет. А здесь свет поглощают летучие собаки, от них и воздуха не стало. Кажется, будто темнота выжимает его из горла до послед ней капли, все стиснуто, и дышать нечем. Наверное, поэтому люди и поют, чтобы по-прежнему вдыхать и выдыхать воздух, чтобы его поток не иссякал, а звуки только подтверждают то, что воздух еще есть и можно не бояться, что задохнешься, даже если вокруг черным-черно.
— Герман, помнишь, когда ты был еще маленьким, я приносил тебе вкладыши от сигаретных пачек? На одну картинку ты никак не мог наглядеться, из серии «Мир животных» или «Дальние страны»: мадагаскарский ландшафт с деревом, оккупированным колонией спящих летучих собак. И вот теперь, много лет спустя, мы своими глазами их наблюдаем, самых что ни на есть настоящих. У меня при виде их всякий раз появляется удивительное чувство, будто тот давний сделанный тушью рисунок оживает, будто зверьки, пробудившись, слетают с нарисованной картинки. — Моро шепчет мне на ухо, не отрываясь от своих любимцев, которых четыре года назад привез с Мадагаскара.
Моро был знаком с моими родителями, но мне, ребенку, всегда казалось, что на самом деле он приходил к нам в гости только ради меня: всякий раз он рассказывал мне новые истории о големах, вампирах и прочих ночных тварях. Одна история особенно запомнилась и до сих пор крепко сидит в памяти: про врача, который жил на затерянном острове среди существ, находящихся на стадии между животным и человеком. Богатые знания Моро о фауне подстрекали к бесконечным вопросам, позже именно этот человек научил меня различать голоса зверей и подражать им. Моро всегда казался мне пожилым, хотя в то время ему вряд ли было больше лет, чем мне сегодня.
Мы сидим в гостиной у господина Моро, одни. Хельмут оглядывает комнату, на стенах — картины, на комоде — фотографии. Брат выдвигает верхний ящик, хотя этого делать нельзя. Совершенно нечем заняться, играть не хочется. Вдруг раздается крик:
— Смотрите, вот это да! Вы только посмотрите!
Хельмут открыл дверцу большого шкафа и теперь размахивает плиткой шоколада:
— Здесь еще больше, глядите, а вон там — конфеты, пралине. Да вы хоть раз в жизни видели столько шоколада?
Нет, ни разу. И это настоящий шоколад, квадратные плитки, не то что те, из круглых железных коробок, которые иногда ест папа, хотя они очень горькие. Теперь мы и вправду «дети военного времени» и уже давно не получали сладостей, а паек не такой вкусный, как прежде. Раньше и то поговаривали, что у нас в доме плохо кормят. Некоторые даже заранее досыта наедались, прежде чем идти к нам в гости. Хельмут спрашивает:
— Как вы думаете, можно съесть одну? У господина Моро еще много останется.
Все смотрят на меня:
— Хельга, ну пожалуйста, только одну плитку.
Я разрешаю Хельмуту развернуть шоколадку, мы жадно за ним следим. Как волшебно хрустит серебряная бумага! Молочный шоколад. Уже потянулись руки, но Хельмут крепко держит плитку:
— Перестаньте, а то разломается. Пусть Хельга поделит, чтобы всем поровну.
Брат протягивает мне плитку: в ней восемь квадратиков. Нас шестеро. Значит, каждому по квадратику, а потом еще два на шесть:
— На, держи, а это тебе. Когда каждый съест свою порцию, разделим остальное.
Никто не возражает, все грызут шоколад и смотрят по сторонам. Хильде лижет свою плиточку как леденец. Если постараться, можно даже откусывать по маленькому кусочку. Так хватит надолго. Дома-то жидкий суп. Вот папа, обедая с нами, совсем не замечает, что суп жидкий, просто сидит и прихлебывает, а если мы хотим поговорить, если мы что-нибудь его спрашиваем, то, не отрываясь от тарелки, просто кивает и чавкает еще громче, даже слова не вымолвит. Он и не смотрит, что там у него в тарелке, потому и не догадывается сказать поварихе, чтобы получше готовила. Только рассеянно глядит и удивляется, какие мы бледные. Из двух оставшихся квадратиков Хельмут требует себе большую часть, в конце концов он же нашел шоколад. Быстро заталкивает в рот целый квадратик. Но это нечестно.
Хельмут глотает. Нам остается лишь достать из шкафа новую плитку. Тут такие залежи — господин Моро не заметит, что не хватает двух штучек. Надо только куда-нибудь спрятать обертку. На этот раз мы сразу делим шоколадку на равные порции, во избежание дальнейших ссор. Хельмут берет кусочек, кладет на язык и говорит с открытым ртом, но растаявшая шоколадка вываливается. Не так-то легко объясняться, если у тебя что-то на языке. У Хильде, когда она хочет что-то сказать, шоколад тоже выпадает изо рта прямо на пол, а Хайде выплевывает свою порцию, не успев даже пикнуть.
Разворачиваем следующую плитку Хольде пытается поймать шоколад ртом. Но тот чуть не застревает
