Как странно эти слова звучат в ее устах. «Прежним собой». Мужчина, с которым она знакома не более двух недель. Мальчик, которого она не видела двадцать четыре года.
Мы сидим с ней в гостиной Видока и пьем кофе — правда, она, в своем смятении, на это не способна. Она поднимает чашку… и опускает ее. Это повторяется из раза в раз, словно танталовы муки.
— Интересно, — произносит она. — Брат почти ничего не помнит про эшафот и гильотину, но при этом подробно рассказывает об увиденном по дороге. Он говорит, что вы его… каким-то образом усыпили. Но при этом он словно бы и не спал. И тут он совсем начинает путаться, но одно повторяет снова и снова, и в этом он совершенно уверен.
— И в чем же?
— В том, что вы спасли ему жизнь.
У меня в горле зарождаются самоуничижительные фразы, но она кивком избавляет меня от необходимости их произносить.
— Скажите мне, что вы сделали.
Я никогда не обсуждал свои исследования с кем бы то ни было. И сейчас я впервые, очень осторожно упоминаю имя Месмера. Сорок лет назад этот врач из Вены пророчествующим мессией снизошел на Париж, на пухлом облаке скандала в качестве средства передвижения. Месмер проповедовал теорию животного магнетизма и брался за самые безнадежные медицинские случаи. Прикладывая к телу больного магниты, он совершал над человеком таинственные пассы руками — и тот невероятным образом исцелялся.
Врачи традиционных направлений посмеивались над ним, а после того, как Медицинская школа объявила его мошенником, Месмер убрался восвояси. Но факты исцеления говорили сами за себя, и постепенно сформировалась группа парижских ученых, считавших, что несомненную терапевтическую эффективность действий Месмера следует рассматривать отдельно от сопровождавшего лечение сомнительного трюкачества.
Я был одним из них. Я присутствовал при экспериментах с измененным сознанием, которые проводились в клинических условиях, и пришел к убеждению, что те же технические приемы можно использовать для ослабления кровотечения. А если так, то когда-то дискредитированная теория Месмера может революционным образом изменить практику хирургии и лечения травм.
Герцогиня, следует отдать ей должное, выслушивает все это, ни разу не зевнув. Удостоверившись, что я закончил, она спрашивает:
— Как можно доказать эту теорию, доктор? Если в вашем распоряжении нет умирающих?
— Как правило, проводятся исследования на животных, но в данном случае они неубедительны. — Да уж, иначе не скажешь. — Нужно, чтобы человек, управляющий процессом, мог давать указания объекту. Для этого, в свою очередь, требуется определенная степень доверия между ними. С мышью этого непросто добиться.
— Значит, вам нужен был другой человек?
— Нет. Не другой.
И словно мальчишка, застуканный за воровством вишен из соседского сада, я закатываю рукав и демонстрирую лесенку теперь уже побледневших рубцов — тех самых, на которые Видок обратил внимание в Сен-Клу.
— Вы проверяли теорию на себе, — говорит она.
— По утрам, пять дней в неделю. Перед зеркалом.
— Вы действительно самовнушением останавливали кровь?
— Ну да. — Опуская рукав, я краснею. — Но никогда — надолго.
Я не признаюсь ей, что порезанные руки казались мне уместным наказанием за попусту растраченную жизнь.
Лишь сейчас я осознаю, что больше не хочу этим заниматься.
— Доктор, — задумчиво произносит она, — вы очень интересный человек.
— Мадам, надеюсь, вы извините меня, если я осмелюсь задать вам вопрос?
— Прошу вас, спрашивайте.
— Простите, но куда, по мнению двора, вы ходите каждый день?
— Я говорю, что хожу молиться.
— И они довольствуются этим?
Ее тонкие губы кривит нервная улыбка.
— Они давно уже не проявляют любопытства в отношении меня. В особенности мой муж.
— В таком случае, — замечаю я, — он многое теряет.
— Не спорю.
В этот же день, позже, я, проходя мимо комнаты Шарля, слышу звук, по которому понимаю, что он проснулся. Я как раз собираюсь открыть дверь, когда различаю голос его сестры. Она зовет его по имени.
— Мари, — спрашивает он. — Это ты?
— Да.
— Можно, я кое-что скажу тебе?
— Конечно.
— Я не хочу быть королем.
Ее ответу предшествует долгая пауза.
— Я знаю.
Глава 48
ПРИЗНАНИЕ
Теперь, когда Шарль на пути к выздоровлению, я могу вставать настолько поздно, насколько пожелаю, — и все же неизменно просыпаюсь ни свет, ни заря, а Видок так же неизменно опережает меня, по крайней мере, на десять минут. Когда я спускаюсь к завтраку, он уже за столом, с развернутой на полстолешницы газетой и захватанной кофейной чашкой. Он наклоняется ко мне через кофейник.
— Хорошо спали? — Ответа не предполагается.
Иногда за завтраком присутствует и Жанна Виктория, но ритуал от этого не меняется, и порой, в мгновения полуяви-полусна, я начинаю думать, что наши утренние встречи длятся уже много лет. Тем более удивленным я себя чувствую, когда однажды утром Видок нарушает ритуал и объявляет:
— Сегодня у нас гость.
Снаружи доносится звук шагов по мраморным ступеням. Шуршание женской юбки.
— Кто это? — спрашиваю я.
— Старый друг.
В это мгновение тяжелые двери отворяются, и нашим взорам предстает баронесса де Прево.
Одета она примерно так же, как тогда, в доме на улице Феру. Черное платье камчатного полотна, аккуратно заштопанное фишю,[25] слегка пожелтевшие лайковые перчатки. Появляется лишь одна новая черта: пелена зависти. Баронесса переводит взгляд с обюссонских ковров на шкафчик времен Империи, с него — на мраморные ступени… Собственность бывшего каторжника. От такого зрелища поневоле разнервничаешься.
— Жандарм сказал, вы желаете видеть меня, месье.
— Так оно и есть. Могу я предложить вам чаю, мадам?
— Вы очень любезны. Однако почту за еще большую любезность, если вы перейдете непосредственно к делу.
— Отлично. — Картинно утерев губы, он отбрасывает салфетку в сторону. — У меня имеются все
