Оставалось лишь подсунуть поддельную бумажку в дневник, и дело в шляпе. И все эти действия — я убежден, Эктор, — совершались абсолютно от чистого сердца. С самыми, что ни на есть лучшими намерениями. Этим человеком двигало желание восстановить справедливость.
Кончиком пальца я соскребаю осадок с внутренней стенки бокала. Кладу в рот и едва не выплевываю.
— Интересная теория, — замечаю я.
— Да уж, сегодня у меня прямо-таки день теорий. Жаль только, что ни одна из них не доказуема. Господи боже! За разговорами я забыл, зачем пришел.
Покопавшись в бумажнике, он извлекает еще один документ и раскладывает передо мной на столе.
— Что это? — спрашиваю я.
— Мое собственное сжатое изложение событий. Я записал все, начиная с… ммм… гибели месье Леблана. Поймите правильно, этот отчет предназначен не для широкого использования, а сугубо для меня. Я подумал, Эктор, поскольку вы принимали в деле самое непосредственное участие, то вам имеет смысл просмотреть мои записи. Почитайте, и если все верно, — рукой в перчатке он касается последней страницы, — подпишите, если не возражаете, здесь.
Взяв первую страницу, я пытаюсь читать, но буквы никак не желают складываться в слова.
— Примерно так я все и запомнил, — выдавливаю я.
— Вы уверены? Не стоит ставить свое имя под чем-то, в правдивости чего вы сомневаетесь.
Затолкай в эту комнату хоть сотню свидетелей — ни один из них не услышал бы в его словах скрытый смысл. Но я слышу.
— Я уверен.
— В таком случае большое спасибо. У вас найдется перо?
— На письменном столе.
— Ах! Вот и оно. И чернила свежие! Здесь у вас все такое новое.
Поставив передо мной письменные принадлежности, он — кто знает зачем — отворачивается. Я бы решил, что из милосердия, если бы не спина: каким-то образом она настораживает больше, чем выражение его лица. И, скользя пером по бумаге, я чувствую это — в каждой букве и каждом росчерке.
— Готово? — певуче вопрошает он.
Видок с непроницаемым лицом изучает подпись. Закончив, кладет рядом с листком записку отца. Некоторое время сравнивает документы. Потом, кивнув, убирает все в бумажник.
— На этом, пожалуй, можно закончить, — спокойно произносит он.
Он уже почти у самой двери, когда ко мне возвращается дар речи.
— Шеф!
Одно-единственное слово как будто создает вокруг нас особое пространство. Я впервые обращаюсь к нему так.
— Зачем вы взяли меня с собой?
— Взял куда?
— В Сен-Клу. Я ведь не был вам нужен. Вы понимали, что я буду только путаться под ногами. И вообще — почему вы с самого начала решили привлечь меня к расследованию?
В его глазах можно прочесть многое. Там и сожаление, и насмешка, и грусть. И что-то наводящее на мысль о ярости.
— Это как с любым путешествием, Эктор. В компании оно проходит веселее. — Видок нахлобучивает шляпу. — А теперь, думаю, оно закончилось.
Он по-прежнему стоит в дверях. И вдруг, на долю секунды, я вижу Видока совсем другим: в лохмотьях Барду, колючего, недоверчивого. Но тут же на место возвращается сегодняшний Видок, гораздо более мягкий, и в его глазах, вопреки ожиданиям, загораются искорки смеха. Откинув свою массивную голову, он разражается громоподобным хохотом.
— Слава богу, вы не так невинны, как кажетесь!
И исчезает.
Глава 51
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Через два дня я получаю приглашение от супруги бригадного генерала Бизо. Последние события научили меня с некоторым подозрением относиться к письмам светских дам, и мои сомнения отнюдь не рассеиваются, когда упомянутая дама, вдова шестидесяти двух лет, долго и в подробностях описывает мне состояние своих бедер. В заключение она, придвинувшись, гулким баритоном вопрошает:
— Итак?
— Итак что, мадам?
— Я надеялась, доктор, вы соблаговолите высказать свое мнение относительно моего ревматизма.
— Ну конечно…
— А если конкретнее, то не могли бы вы найти для меня место в своем расписании?
— В моем?..
— Ну же, доктор, не кокетничайте! Весь Париж уже знает. Вы совершаете невероятные исцеления.
Очень осторожно, чтобы не пролить, я ставлю чашку на стол.
— Прошу прощения, мадам, но откуда вам это известно?
— Как откуда, от герцогини Ангулемской! Не далее как вчера она пела вам такие дифирамбы…
Проходит неделя, и благодаря приглашению в Тюильри я получаю возможность засвидетельствовать личную благодарность моему доброму ангелу, герцогине — но она не в настроении. Единственное, что ее интересует, это не получал ли я вестей от Шарля. Из последнего его сообщения следует, что они задержались в Гавре и потому отправятся в Америку не тем кораблем, которым планировалось, а следующим. После этого писем не было.
— Мне очень жаль, — говорю я. — До меня ничего не доходило.
Перед тем как расстаться, она доверительным тоном произносит:
— Доктор, нам нет нужды беспокоиться. Бог совершил много чудес, чтобы вернуть нам Шарля. Он не покинет его во второй раз.
Между тем Шарль с баронессой так и не посетили гудзонских Лионкуров, и жаждущая новостей герцогиня их не получает. Ни тогда, ни впредь.
Но ее вера в него остается непоколебимой, из-за чего она отказывает во встрече другим «пропавшим дофинам», домогающимся у нее аудиенции. А их пруд пруди. Один, часовщик из Германии по имени Карл Наундорф, заходит так далеко, что подает на нее в суд, требуя неустойки за пропавшее имущество. За свою опрометчивость ему приходится поплатиться депортацией в Англию.
В 1824 году наступает долгожданная для многих смерть мучимого подагрой старика Людовика Восемнадцатого. Граф д'Артуа наконец-то получает корону и под именем Карла Десятого принимается насаждать в стране абсолютизм, которого, по его мнению, Франции так долго не хватало. Франция выражает несогласие. Через шесть лет ему на смену приходит Луи Филипп, его кузен, и многим он больше приходится по нраву. Королевское семейство опять в изгнании; герцогиня снова вынуждена покинуть родину, на этот раз навсегда.
Она переезжает из Эдинбурга в Прагу, из Праги в Словению, но неизменно остается моей самой верной корреспонденткой. И если имя Шарля в ее письмах упоминается лишь изредка, то мыслью, воспоминанием о нем дышит каждая строка — и разве не отношением к нему определяется наша
