наверное, все еще в больнице.
— Вы знаете где?
Может, я смогу повидаться с ней, но попозже. Мне хотелось бы посидеть у нее на постели, как я делала это с Джулией. И, может, тогда я смогу выплакаться.
— В какой она больнице?
— Не знаю, я не ее врач, — ответил доктор.
Все собравшиеся вошли в темную комнату, где мы должны были ожидать квакеров. Мне запомнились коричневые стены, группы людей, сидевших на скамьях. Я пыталась стоять, садилась, опять вставала. Все приходившие целовались и обнимались. При оранжевом свете ламп их тени иногда напоминали мне мохнатых коричневых гусениц. Потом мы пошли в церковь.
Там я не увидела никакого алтаря, не было никаких росписей, ни цветного стекла, никаких украшений, не было даже креста. Здесь было несколько светлее, чем в той комнате, где мы ожидали начала панихиды. Замерзшие окна немного отливали зеленым. Леди, принадлежащие к квакерской общине, знали, как уместнее всего надо было выглядеть на такой печальной церемонии: круглые коротышки в теплых и темных пальто, со смешными маленькими шляпками и нарочито скорбным выражением лица.
Одна только Джулия не присутствовала на своей собственной панихиде. Я сидела в первом ряду, между отцом и Мишелем. Тревор Блейк, вместе со своими адвокатом, дантистом и бухгалтером Джулии — мистером Леоном, занимали целый пустой ряд. Они все жались подальше от него, как будто боялись прикоснуться к нему.
Они сами подошли и познакомились со мной. Доктор Эмери объяснил мне, кто они такие. Миссис Смит, горничная, сидела за Тревором Блейком и улыбнулась мне, приложив к щеке платочек.
Просто какой-то абсурд, подумала я. Это была любимая фраза Джулии. Мне, чтобы не разрыдаться, пришлось сосредоточиться на дыхании. Иногда мне удавалось сквозь слезы сфокусировать зрение на своих руках — это были белые предметы на синих коленях. Человек в костюме встал и сказал, что когда Дух подскажет нам, мы сможем что-то сказать. Мишель склонился вперед и посмотрел на меня, одобряюще качнув головой. Ему нравилось, что все шло, как он того ожидал. Мой отец сжал мне руку. Я ощущала свое дыхание и дыхание своего отца. Иногда кто-то кашлял и шаркал ногами по полу. Миссис Кларк рыдала и никак не могла остановиться.
Я не должна была плакать. Мне нужно было знать, кто из них был настоящим другом Джулии. Мне хотелось избавиться от тех, кто проявлял фальшь по отношению к ней или когда-то как-то навредил ей. А если Святой дух не захочет, чтобы кто-то встал и сказал несколько действительно теплых слов, подумала я. Тогда последует поток словесной лжи. Вдруг я захотела, чтобы все они убирались отсюда. Затем я принялась размышлять о холодном металле и стекле, которые убили Джулию. Мысленно я произносила «металл» и «стекло». Но между этими словами зияла полоса мертвой тишины, и с неба, казалось, вот-вот посыпятся камни.
В комнате стало удивительно тихо, даже стихли рыдания и перестали шаркать ногами. Тревор Блейк выпрямился и смотрел себе под ноги. Где-то в глубине комнаты кто-то откашлялся. Одна леди-квакерша встала.
— Я бы вот что хотела сказать… — начала она.
В комнате послышался гул отодвигаемых стульев, зашелестела одежда. Она спасла положение.
— Когда мне бывает грустно, — продолжала леди, — я всегда готовлю себе чашку крепкого чая, выпиваю его и мне становится легче на душе.
Она всем ласково улыбнулась и села на место.
Миссис Кларк снова начала рыдать, но гораздо сильнее, чем раньше.
— Я хочу посмотреть на нее, пока еще не поздно, — сказала я отцу на ухо. Он быстро обнял меня. Его рука была такой теплой. — Она была вчера красивой? Она все еще красивая? — спросила я отца.
Тревор Блейк встал. Открыл рот. Мишель опять склонился вперед, он пожирал его глазами. Убирайся, подумала я. Ты ее не стоил. Тревор Блейк снова открыл рот, пошевелил губами и сел, не сказав ни слова.
Я была благодарна Святому духу за его солидарность. Но у меня тоже не было слов. Я нащупала листок бумаги у себя в кармане. Нет, я не способна произнести ни одного слова.
Не было слов, но были мы и Бог. Бог излучал несказанный свет, он был гораздо ярче солнца.
Прошло еще некоторое время, прежде чем мы поднялись. У выхода столпилась толпа. Тревор Блейк опять встал у выхода и мешал людям выходить. Потом мы оказались на улице, кто-то подал машины, мы сели в одну из них и поехали по направлению к Голдерз-Грин. Там гроб скользнул по рельсам в маленькое отверстие в печи. Только потом я узнала, что евреев не положено кремировать.
Я приехала в дом Джулии, где меня ожидали доктор Эмери и мистер Леон. Они были в гостиной на первом этаже. Я поднялась наверх с яркими флюоресцирующими зелеными ярлычками. Я должна была прикрепить их к тем вещам, которые хотела отдать на хранение. Те мелкие вещи, которые я собиралась взять с собой в Париж, я должна была оставить наверху лестницы, и мистер Леон отправит их в гостиницу.
— Не торопитесь, — сказал мне вслед доктор Эмери. — Выберите все, что хотите взять в Париж. Ваш отец позже оценит все вещи.
Я стояла у дверей ее спальни и смотрела на картины с изображением Везувия и на серебряную старинную шкатулку, где она хранила свои драгоценности. Я прицепила к ним ярлычки. Потом я увидела ее кровать и прилегла во впадину с ее стороны, свернулась клубочком и лежала до тех пор, пока не услышала, как они зовут меня и спрашивают.
— Вы уже закончили?
Вначале я крикнула:
— Да, — и потом добавила: — Еще не совсем.
Опустила ноги на пол и не, оглядываясь, вышла из комнаты.
Я вошла в мою комнату, там на стене были дырочки, оставшиеся после того, как сняли картинку с изображением Иисуса. Там были все мои лондонские куклы и мозаики, которые Тревор Блейк дарил мне на каждое Рождество. Там были боа из перьев, бархатные шляпки, которые я надевала только в Лондоне. Там лежал журнал, который я читала в кровати всего лишь двадцать дней назад.
Я пошла наверх в белую рабочую комнату Джулии. На столе лежала записка:
— Я не могу заниматься этим, — сказала я. — Пусть все решает отец.
— Но все принадлежит вам, — заметил мистер Леон.
— Тогда, со временем, я вернусь сюда и смогу заняться этим.
Я прошла мимо них, вышла в дверь и повернула на Белгрейв-сквер. Там не было жилых зданий, только резиденции посольств.
В самолете отец и Мишель тщательно охраняли лежащий между ними сверток.
— Так, это просто так, — ответил Мишель в ответ на мой вопросительный взгляд. Отец смотрел в иллюминатор.
— Что это? — спросил таможенник, показывая на сверток.
Отец посмотрел на Мишеля, и тот — на меня. Они спросили, можно ли мне пройти в переднюю часть салона. Таможенник не согласился.
— Вы же летите вместе. Вот и оставайтесь на своих местах. Откройте сверток.
Отец вздохнул. Я уже начала догадываться.
Мишель начал развязывать шнурок и развертывать коричневую оберточную бумагу. Там была маленькая бронзовая урна, с запечатанным горлышком. Таможенник попытался открыть урну.
— Не делайте этого, — сказал отец. — Там прах моей сестры.
Урну убрали, и мы больше никогда не вспоминали об этом. Иногда я пыталась отыскать ее в кладовке, за сервизами. Но они очень хорошо спрятали ее. Я не поехала в Лондон — вещи Джулии прибыли в Париж.
